Луи де Берньер - Мандолина капитана Корелли

Сам он перестал играть на мандолине – для нее было так мало времени, что когда он брал ее в руки, она казалась чем-то чужеродным по сравнению с пушкой. Ему приходилось играть очень много гамм, прежде чем пальцы приобретали быстроту, а тремоло у него становились отрывистыми и вялыми. Он отправлялся на мотоцикле домой, к Пелагии, когда предполагалось, что ее отца не будет дома, и привозил ей хлеб, мед, бутылки вина, фотографию с надписью на обороте «После войны…», сделанную его изящным, иностранным почерком, и приносил ей свое посеревшее от усталости лицо, свои опечаленные, полные предопределенности глаза, спокойное достоинство и исчезнувшую радость. «Бедный мой, carino, [156]– говорила она, обнимая его за шею, – не тревожься, не тревожься, не тревожься», а он чуть отодвигался и говорил: «Корициму, дай мне просто посмотреть на тебя».

А потом наступил момент, когда Карло слушал приемник, пытаясь отыскать сигнал. Это было 8-го сентября, и вечера стали заметно прохладнее. Ночью теперь спалось чуть менее беспокойно, а ветерок с моря нес больше свежести. Последнее время Карло много думал о Франческо и об ужасах Албании и теперь больше, чем когда-либо, понимал, что всё это – напрасные потери, время на Кефалонии – интерлюдия, отдых от войны, кружившей, подобно льву, готовому наброситься вновь. Ему хотелось, чтобы существовал какой-то закон природы, которым человеку запрещалось бы проходить сквозь Гадес больше одного раза. Он наткнулся на голос и быстро повернул назад ручку шкалы, чтобы найти его. «…Все агрессивные действия итальянских вооруженных сил против английских и американских войск будут прекращены тотчас же, повсюду. Они должны быть готовы отразить любые возможные нападения любой другой стороны».

На острове начали звонить колокола на венецианских колокольнях, отражаясь невероятной надеждой на мир, – так же когда-то они звонили в Италии, в развеселой гордости войны. Гул распространялся: Аргостоли, Ликзури, Сулари, Доризата, Ассос, Фискардо. Через проливы Итаки колокола звонили в Вати и Фрикесе, звонили они и далеко на Занте, Левкасе и Корфу. На горе Энос Алекос стоял и слушал. Вряд ли это праздник – пожалуй что война кончилась. Приложив руку козырьком к глазам, он смотрел вдаль на долины; вот так, наверное, это звучит на небесах, когда Бог приводит на ночь всех своих коз в загон.

Карло выслушал текст заявления маршала Бадольо, а потом читали послание самого Эйзенхауэра: «…Все итальянцы, которые действуют сейчас, чтобы помочь изгнать немецких агрессоров с итальянской земли, получат содействие и поддержку Союзнических сил…» Он выбежал на улицу и увидел Корелли, который как раз подъехал на мотоцикле, кренясь и оставляя за собой облако синеватого дыма.

– Антонио! Антонио, все кончилось, и союзники обещали помочь нам! Кончилось! – Он обхватил огромными руками человека, которого любил, и поднял его, закружившись в танце.

– Карло! Карло! – увещевал его капитан. – Отпусти меня! Не радуйся так. Союзникам нет никакого дела до нас. Мы в Греции, ты помнишь об этом? Merda, Карло, ты сам не знаешь, какой ты сильный! Чуть не убил меня!

– Они помогут нам, – сказал Карло, но Корелли покачал головой:

– Если мы сейчас не будем действовать, нас уделают. Нам нужно разоружить немцев.

Той ночью итальянские боевые корабли, стоявшие в гавани острова, вытравили якоря и бежали домой. Там были минные тральщики, торпедные катера и линкор. Они никому не сказали, что уходят, и не взяли с собой, не эвакуировали ни одного итальянца. Ни одного солдата, ни одну беспомощную солдатскую шлюху. Они забрали с собой свою внушительную огневую мощь, оставив только зеленовато-желтую дымку со зловонием трусости и сгоревшего угля. Немецкие солдаты насмешливо улыбались, а солдаты Корелли почувствовали запах предательства. Корелли ожидал у телефона приказов, и когда не поступило никаких, он, выставив на батарее двойной караул, уснул, сидя на стуле. Ему снились Пелагия и сумасшедший священник, проповедовавший, что все они будут брошены в огонь. Пока он спал, радио передавало призывы Союзнических сил сражаться против немцев. Зазвонил телефон, и кто-то из генеральского штаба приказал Корелли не атаковать и сохранять спокойствие.

– Вы с ума сошли! – закричал он, но связь уже прервалась.

Лейтенант Гюнтер Вебер тоже прерывисто дремал на стуле, ожидая приказов. Он чувствовал, насколько безгранично устал, и вся его самоуверенность пропала. Он скучал по своим друзьям, и, что еще хуже, – скучал по уверенности, происходившей из такого множества прошлых успехов. Высшая раса терпела поражение в Италии и Югославии, рушился русский фронт, разбомбили Гамбург. Вебер больше не чувствовал себя непобедимым и гордым – он ощущал себя униженным и оскорбленным, так жестоко отвергнутым и преданным, что, будь женщиной, заплакал бы. Он вспомнил девиз своего полка – «С нами Бог» – и задумался: только ли Италия предала его? Во всяком случае, суммы в итоге не сходились: целой итальянской дивизии противостояли лишь три тысячи 996-го гренадерского батальона, и даже с Божьей помощью у него не было ни единого шанса. Он попробовал молиться, но слова лютеранской молитвы горчили во рту.

Утром полковник Барг, командующий немецких войск, перебросил несколько бронетранспортеров из Аргостоли в Ликзури, а генерал Гандин безуспешно пытался связаться и с новым правительством в Бриндизи, и с прежним Верховным командованием в Греции. Он не спал всю ночь и был слишком хорошо выдрессирован, чтобы знать, что делать.

Пелагия с отцом собрали все медицинские принадлежности и разорвали на полосы старые простыни, чтобы прокипятить их и свернуть в бинты. У них была смутная мысль о том, что какие-нибудь греки могут попасть под какой-нибудь перекрестный огонь, – во всяком случае, им нужно было чем-то заняться, чтобы сбить напряжение. Корелли заскочил на своем мотоцикле и просил их сказать ему, как связаться с партизанами. Но они искренне не знали, как это можно сделать, и он, опечаленный, погнал в Сами. Может, партизаны наконец выйдут из своего долгого и понятного сна и хоть как-то помогут сдержать немцев.

В Сами он даже не знал, с чего начать, а местные греки не знали его. Поездка оказалась напрасной. На обратном пути он остановил мотоцикл и присел на край полуразвалившейся стены в тени оливы. Он думал о возвращении в Италию, о том, чтобы уцелеть, о Пелагии. По правде, у него не было дома – вот почему он никогда не говорил о нем. Дуче заставил его семью перебраться в Ливию: такова была программа колонизации, – и там они погибли от рук мятежников, пока он лежал в больнице с дизентерией. Из всех домов родственников, в которых он жил, какой был его домом? У него не было иной семьи, кроме его солдат и мандолины, и сердце его – здесь, в Греции. Для того ли перенес он столько боли, столько одиночества, для того ли, наконец, нашел себе место, чтобы его у него вырвали? Он попытался вспомнить родителей, но их образ был смутным и расплывчатым, словно привидение. Ему вспомнился дружелюбный арабский мальчик, с которым родители запрещали играть. Они бросались камнями в бутылки, выстроив их в ряд, и он вроде бы всегда приходил домой, перегревшись на солнце и с поносом. Ему запрещалось есть гранаты, чтобы не подцепить желтуху. Горько было помнить так много и всё же так мало, и впервые он почувствовал тоску по Пелагии, словно она уже осталась в прошлом. Капитан припомнил сказку доктора о лотофагах – скитальцах, однажды отведавших лотоса и утративших стремление к родным местам. Он был одним из них. Корелли представил, что умер, и подумал, долго ли Пелагия будет плакать. Стыдно портить слезами ее чудное лицо – даже представить жалко. Ему хотелось дотянуться из могилы и утешить ее, хотя он еще не умер.