Салман Рушди - На юге

Старший отнюдь не был избавлен от возрастных болячек: тут тебе и ежедневные неприятности, причиняемые кишечником и уретрой, и ломота в спине, и боль в коленях, и молочная муть в глазах, и проблемы с дыханием, и ночные кошмары — в общем, медленный приход в негодность «мягкой машины». Дни тянулись в пустоте и бездействии. Раньше он, чтобы провести время, давал уроки математики, пения и Вед. Но ни единого ученика уже не осталось. Были только жена с деревянной ногой, расплывчатые фигуры на телеэкране да Младший. Отнюдь не достаточно! Каждое утро он сожалел, что ночью не отдал концы. Из двухсот четырех родичей немалая часть уже обрела вечный покой в погребальном пламени. Он не помнил в точности, сколько умерло, и всех имен память, разумеется, не могла удержать. Многие из живущих навещали его и были к нему внимательны. Когда он заявлял им о своей готовности к смерти, что происходило часто, лица их делались страдальческими, тела, в зависимости от характера человека, обмякали или выпрямлялись, и они начинали говорить со Старшим в утешительных, подбадривающих и, конечно, слегка обиженных тонах о ценности жизни, столь богатой любовью. Но любовь, как и все прочее, с некоторых пор его раздражала. Его семья, думалось ему, это гудящее облако москитов, а вся их любовь — сплошные укусы и зуд от укусов. «Вот бы изобрели против них такую спираль: зажег — и родня не подлетает, — говорил он Младшему. — Или сетку, чтобы натягивать над кроватью».

Младшему жизнь принесла одни разочарования. Он не ожидал, что она будет заурядной. Он рос у любящих родителей, которые внушили ему ощущение личной судьбы и предназначения, но на поверку оказался посредственностью, обреченной из-за скромных успехов в учебе на бумажную работу в городском совете по водоснабжению. Все его дерзкие мечты — об автомобильных поездках, железнодорожных путешествиях, полетах по воздуху и, может быть, даже в космос — давно ушли в прошлое. Несчастным человеком, однако, он не был. Личность менее оптимистичная, обнаружив, что страдает неизлечимой болезнью посредственности, вконец скукожилась бы — а он нет, он по-прежнему смотрел на мир ясными глазами, с открытой улыбкой. Правда, при всем его энтузиазме, при всем приятии жизни в нем все же чувствовался некоторый дефицит энергии. Младший не бегал, а ходил, и ходил медленно — даже в давно минувшие юные годы. Он терпеть не мог физических упражнений и посмеивался над теми, кто ими занимался. Не питал он интереса ни к политике, ни к всепроникающей культуре кино и киномузыки. Во всех значимых отношениях он предпочел не участвовать в параде жизни. Он не женился. Великие события восьми десятилетий произошли, не вызвав у него желания поспособствовать. Стоя в стороне, он смотрел, как рушится империя и рождается нация, и воздерживался от того, чтобы выразить свое мнение. Он был кабинетным человеком. Поддержание на должном уровне муниципальной водопроводной системы было для него достаточной жизненной задачей. Тем не менее сейчас он производил полное впечатление человека, которому жизнь все еще приносит радость. Он был в семье единственным ребенком, поэтому у него практически не осталось родни, чтобы заботиться о нем в его преклонные годы. Огромная семья Старшего давно уже взяла его под опеку: ему приносили еду, готовили завтрак, помогали в быту.

Иногда родственники, приходившие к Старшему в немыслимых количествах, поднимали вопрос о перегородке между квартирами: не убрать ли ее, чтобы два старика могли общаться более свободно? Но в этом отношении Младший и Старший были единодушны.

— Нет! — говорил Младший.

— Только через мой труп, — добавлял Старший.

— Что в любом случае сделало бы затею бессмысленной, — подытоживал разговор Младший.

Перегородка оставалась на месте.

У Младшего был еще один друг — Д’Мелло, человек двадцатью годами моложе, былой сослуживец по водопроводным делам. Д’Мелло вырос в другом месте — в Мумбаи, в легендарном городе, названном в честь богини-самки, в urbs prima in Indis, и с ним надо было говорить по-английски. Когда Д’Мелло приходил к Младшему, Старший дулся и сидел молча, хотя втайне гордился своим владением языком, который он называл «первым в мире». Младший старался не показывать Старшему, с каким нетерпением он ждал посещений Д’Мелло не столь престарелый гость весь бурлил от космополитического оживления, которое Младший находил вдохновляющим. Д’Мелло всегда являлся с историями: то с гневным рассказом о несправедливостях, чинимых над жителями трущоб Мумбаи, то с анекдотами о личностях, весело проводящих время в Уэйсайд Инн — знаменитом мумбайском кафе в районе Кала Гхода («Черная лошадь»), который был назван так из-за давно демонтированной конной статуи. Д’Мелло влюблялся в кинозвезд Болливуда (на расстоянии, конечно) и сообщал кровавые подробности убийств, совершенных гуляющим пока что на свободе маньяком в мумбайском районе Тромбей. «Злодей до сих пор не пойман!» — восклицал он жизнерадостно. Речь его была пересыпана чудесными названиями: Ворли, Бандра, Хорнби Веллард, Брич Кэнди, Пэли Хилл, звучавшими куда более экзотично и фешенебельно, чем прозаические названия мест, привычных Младшему: Безант Нагар, Адьяр, Майлапур.

Самая душераздирающая мумбайская история, которую рассказал Д’Мелло, была о великом поэте, жителе этого города, страдающем болезнью Альцгеймера. Поэт по-прежнему каждый день ходил в свой маленький, заваленный журналами офис, но теперь он не понимал, зачем туда ходит. Его ноги знали маршрут, так что он являлся, садился и смотрел в пространство до тех пор, пока не наставало время возвращаться домой, и тогда ноги сами несли его в убогое жилище через вечерние толпы поблизости от вокзала Черчгейт — мимо продавцов жасмина, мимо промышляющих малолетних воришек, мимо ревущих автобусов компании B. E. S. T., мимо девиц на мотороллерах «веспа», мимо вынюхивающих съестное голодных псов.

Когда Д’Мелло сидел у Младшего и рассказывал, хозяин испытывал чувство, будто он живет совсем другой жизнью, красочной, полной действия, что он становится таким человеком, каким не был никогда: динамичным, увлекающимся, втянутым в мировые дела. Старший, видя, как горят у Младшего глаза, всякий раз сердился. Однажды, когда Д’Мелло говорил о Мумбаи и его жителях с обычным для себя жаром и жестикуляцией, Старший, нарушив свое правило молчания, резко спросил его по-английски:

— Почему ваше тело все еще тут, хотя голова давно уже там?

Но Д’Мелло не стал обижаться. Он печально покачал головой. В родном городе у него уже не было точки опоры. Он возвращался в Мумбаи только в сновидениях и разговорах.

— Я умру здесь, — ответил он Старшему. — Здесь, на юге, среди таких кислых фруктов, как вы.