Дидье Ковелер - Мой настоящий отец

В начале восьмидесятых у Клоди обнаружили рак, и ты часто навещал ее в больнице, чтобы отвлечь от печальных мыслей.

— Я тебя отвезу, — каждый раз говорила мама.

Из деликатности или женской солидарности, (разумно предполагая, что твоя первая жена вряд ли захочет показаться второй без волос), мама ждала в машине, но потом могла проявить легкое недовольство:

— Ты сегодня долго…

Так мать журит заигравшуюся с подругой дочку.

У мужа Клоди Поля развилась опухоль мозга, и он бывал неадекватен. Когда Клоди умерла, старшие дети отговорили тебя ехать на кладбище, опасаясь, как бы Поль на тебя не бросился. Ты уступил и передал через них письменные соболезнования. Поль ответил изумительным, прочувствованным письмом. На старости лет вы неожиданно снова подружились, как в детстве.

— А я ведь собирался его пристрелить, — сказал ты мне со слезами на глазах, вернувшись с его похорон.

Моральные принципы не позволяли тебе ясно сформулировать эту мысль, но в глубине души ты всегда понимал: не случись у Клоди романа с Полем, истинная страсть прошла бы мимо. Ты был бы верным мужем и хорошим отцом, как и положено доброму католику. Стал бы, попросту говоря, очередной жертвой обстоятельств.

Вы с Клоди начали встречаться в 1940 году, когда Франция осознала, что вот-вот проиграет войну. Она тебе нравилась, хотя у вас было мало общего, и связывать с ней жизнь ты не собирался, но вторжение в Финляндию все изменило. Ты с детства был убежден, что умрешь молодым, как твой отец, и не удивился, узнав однажды утром, что приписан к отряду альпийских стрелков, которому предстоит преградить путь советским танкам. Семья Клоди бедствовала, и ты принял решение жениться перед отправкой на фронт, чтобы после твоей гибели ей досталась офицерская пенсия. Иными словами, чтобы от твоей смерти хоть кому-нибудь был прок.

На следующий после свадьбы день ты прибыл в казарму за обмундированием и был ошеломлен, не найдя себя в списках. Твое имя каким-то волшебным образом исчезло из приказа, а в штабе тебе никто ничего объяснить не смог.

— Знаешь, как я отреагировал? — спросил ты однажды, в порыве откровенности. — Не возблагодарил Небо за спасение от неизбежной гибели, а подумал: ну ты и кретин!

Деваться было некуда, и ты постарался сделать счастливой женщину, которую полагал оставить вдовой. Жена родила тебе троих замечательных детей, благодаря которым вы тринадцать лет были счастливы и до самой смерти Клоди относились друг к другу с большим уважением.

В твоем характере удивительным образом сочетались нежность и сила, ты обращал в гармонию все выпадавшие на твою долю испытания и продолжаешь в том же духе, уйдя в мир иной. Ты наверняка радуешься, видя, что Клод, Катрин и Тьерри служат утешением твоей вдове, случается, она видится с ними чаще, чем с единственным родным сыном. Твои старшие дети, когда-то считавшие мою мать разлучницей, теперь воспринимают ее, как оставшуюся с ними частичку тебя.

В тринадцать лет ты убил человека. Именно так ты воспринял свой поступок и так его переживал. Однажды, субботним вечером, ты рассказал мне об этом таким будничным тоном, что от изумления у меня дух перехватило.

Ты читал «Убийства на мессе», мой первый триллер, печатавшийся с продолжением в богословском журнале колледжа. Мама прочла первой и, как обычно, навела критику: слишком много персонажей, слишком много прилагательных и точек с запятой, слишком много крови и сисек. Я и впрямь уделил много внимания соскам героини, розовеющим под платьем в день ее первого причастия, но все описания оставались в рамках приличий, так что даже «церковники» не подвергли меня цензуре. Итак, мама нашла мое произведение многообещающим, но пустым. Мое писательское самолюбие вибрировало от злости всякий раз, когда к ней в руки попадал очередной текст, но в душе я ликовал, что мама третирует меня, как Гастон Галлимар Сент-Экзюпери: я прочитал об этом в комментированном издании «Маленького принца». Снисходительность окружающих превращает большинство вундеркиндов в дрессированных собачек, я же, благодаря маминым придиркам, ощущал себя проклятым поэтом. Ее оценки отрезвляли и уравновешивали твои неизменные восторги.

Обидчица отправилась за покупками, и мы остались в гостиной одни. Тебя переполняла гордость, ты с вожделением ухватился за маленький ротапринтный журнальчик, где на первой странице стояло наше имя. Я уговорил главного редактора аббата Феликса сделать следующую пометку: «Детективный роман с продолжением Дидье ван Ковеларта. Журнальный вариант. Полностью роман будет напечатан в Париже». Редактор счел необходимым добавить «5-й класс А», дабы определить мое место в системе Национального образования, и написал частицу «ван» с большой буквы, но всем остальным я остался доволен. Ты смеялся, был возбужден и растроган этой мрачной историей, а я был на верху блаженства. Начинался роман с убийства святоши, которую отравили облаткой, а заканчивался фразой « Продолжение следует » на самом интересном месте, в тот момент, когда кюре переворачивает страницу пропитанного цианидом требника, облизывает палец и умирает в страшных судорогах.

— Мы можем обвинить его в плагиате, — сказал ты десять лет спустя, когда Умберто Эко выпустил роман «Имя розы», описав точно такое же преступление.

В суд подавать мы не стали: вероятность того, что итальянский прозаик читал наш «Жалон», [5] Jalon — Богословский журнал лицеев западной Ниццы. была, прямо скажем, невелика.

Итак, в тот осенний день 1973 года я вдруг увидел, что твои глаза наполнились слезами, решил, что это от восхищения изысканностью моего литературного стиля, который не оценила мама и возгордился. Но я ошибся. Ты опустил журнал на колени и сказал:

— Ты все это сочинил… А я в твоем возрасте именно так и поступил.

Выяснилось, что речь идет об эпизоде, когда мальчик из хора угрожает пистолетом грабителю, укравшему деньги из кружки для пожертвований.

И ты открыл мне свою самую большую тайну, трагедию, которую пережил в одиночку. Сегодня, по прошествии времени, я понимаю, что мучило тебя сильнее всего: ты ни в чем не раскаивался.

Про твое детство я, кажется, знал все. Твой отец Эжен, талантливый изобретатель и промышленник, разработал метод производства огнеупорных кирпичей и погиб через три месяца после твоего рождения — остался лежать в траншее на одном из пресловутых «полей славы». Твоя мать Сюзанна провела семь ужасных лет в монастырской школе, в шестнадцать с половиной вышла замуж за друга детства и овдовела в девятнадцать. Твоя бабушка Гортензия возглавляла подпольную ячейку и сразу узнала о смерти зятя, но скрывала это до перемирия 1918 года: она сочиняла хорошие известия, писала письма дочери от имени Эжена, чтобы оттянуть развязку, позволяя ей сохранять надежду до самого конца войны. У тебя обнаружили рахит в тяжелой форме, и твоя вдовая бабушка Гортензия в один день продала свое дело в Рубе и увезла тебя выздоравливать в солнечную Ниццу. Твое детство прошло между двумя отшельницами — благородной тираншей и окаменевшей от печали по утраченной любви и так и не повзрослевшей девочкой-подростком.