Майгулль Аксельссон - Лед и вода, вода и лед

Она была чужая. Страшно чужой человек, не имевший даже отдаленного сходства с ее сестрой-близнецом. Голос тихий и монотонный, волосы обвисли, спина чуть сгорблена. Инес не сводила с нее глаз, но Элси этого не замечала. Она лишь расстегнула пальто, стащила его с себя и уронила, провела рукой по голове, так что помятая шляпка соскользнула и покатилась по полу, потом одним движением стянула с себя туфли вместе с ботами и легла на свою кровать, простоявшую пустой восемь с лишним месяцев.

— Я думала, что хочу, — повторила она. — Но они были правы. Я не хочу на самом деле…

Инес по-прежнему не издала ни звука, она стояла, немо и неподвижно, глядя то на сестру, то на заботливо упакованный кокон, лежащий на ее собственной кровати. Элси больше ничего не говорила, она накрыла лицо маленькой подушкой-думкой и дышала в коричневую ткань. Инес присела на край своей кровати и чуть наклонилась над коконом. Видно было не так уж много, только крохотный носик и закрытые глаза. Очень осторожно она принялась разматывать верхний слой — синее шерстяное одеяло, завернутое так хитро, что его было почти невозможно развернуть. Под ним оказалось серое одеяло, тоже шерстяное, но такое застиранное, что Инес видела собственные пальцы сквозь редкие нитки. Третий слой представлял собой байковое одеяльце, голубое с рисунком в виде белых кошечек. Явно новое. Инес взяла его за край двумя пальцами и стала разворачивать.

Он был совершенен. Даже сегодня она помнит, что тогда подумала именно так. Совершенство. Крохотная круглая ступня с пальчиками-бусинками. Коротенькие ножки. Маленький животик, который поднимался и опускался в такт глубокому сонному дыханию. Полуразжатые ладошки, похожие на распускающиеся цветы. Тень на щеках от длинных черных ресниц. Красиво очерченные губы.

Она безотчетно наклонилась к нему и поцеловала полуоткрытый ротик. У его слюны был вкус родниковой воды. Нет. Она тут же поправилась: вкус его слюны был как мечта человека о родниковой воде. Нет на свете родника с такой вкусной водой…

Он поднял веки и устремил на нее взгляд темно-синих фарфоровых глаз, но не заплакал и не пошевелился, продолжал лежать неподвижно на ее кровати, младенчески согнув ручки и ножки, и смотрел на нее. Она осторожно провела указательным пальцем по его щеке. Какой маленький! Она впервые видела вблизи такого маленького человека, и впервые — такого совершенного.

Неожиданно подступили слезы. Всхлипнув, она попыталась сморгнуть их — ведь глупо, нельзя же вот сесть и разреветься, — но это не помогло. Она полезла в рукав кофты за платком, шумно высморкалась и напомнила себе, что всего неделю назад написала в дневнике длинную филиппику о самых ненавистных ей словах, обо всех этих словесах, начинающихся на «чу».

Например, «чудовищно». Такое лакомое для сплетниц, для тех, кто мог часами, с постной рожей и закатывая глаза молоть всякую ерунду о том, что их не касается. А в этом паршивом городишке, где ты имела несчастье очутиться, сплетницы с упоением приправляли свои излияния чувствительностью. Бедные девочки, такое несчастье, так потерять отца… Бедная вдова, и с девочкой у нее такое несчастье… Ужасно, ужасно! Ой, ой! Бедные, бедные! Не говоря уже о слове «чувственность», постоянно витавшем среди гимназисток выпускного класса. Теперь всем полагалось быть чувственными, полуслепыми от чувственности, и челка у всех должна, разумеется, падать на один глаз, как у Риты Хейворт в роли Гильды, даже если придется из-за этого ходить ощупью. И мало того — все должны непрерывно пребывать в состоянии тихого сладострастия. Некоторые круглые дуры ухитрялись страстно вздыхать, даже рассуждая о латинских глаголах или овощном пюре со свиной рулькой. Не говоря о том, как они кривлялись, говоря о мальчиках. Они влюбленный! Они таак люююбят! Все до одной, кроме Инес. И так будет всегда. Она поклялась укусить себя за ногу — а гибкости ей на это хватит, она проверяла, — в тот день, когда сама станет чудовищно чувствительной и чувственной. Правда, риск был невелик. Ей было уже восемнадцать лет и восемь месяцев, она встречалась с мальчиком по имени Биргер, и встречалась со многими другими мальчиками до него, но ни разу не влюблялась. Никогда прежде. Она снова высморкалась. Да. Увы. Надо себе признаться. Теперь она влюбилась. Она любит. И тот, кого она полюбила, — это трехмесячный мальчик, крохотное существо в вязаных штанишках поверх подгузника и в одной голубой пинетке. Не отводя от него взгляда, она стала нашаривать рукой другую пинетку, нашла и осторожно надела ему на ногу, затянула тонкую шелковую ленточку, завязала бантиком и вздохнула. Вот что она хотела бы от этой жизни. Только это. Ничего больше. Что не означает — она выругалась про себя, снова сморкаясь, — чудовищной чувствительности или чувственности.

Она взглянула на сестру. Вот, пожалуйста! Вот что бывает, если забудешь о благоразумии и позволишь этим словам на «чу-» тебя поглотить: все кончится тем, что будешь лежать на кровати и прятать лицо под думкой, притворяясь, что тебя нет.

Инес взяла свою собственную думку и положила рядом с мальчиком, она не знала, может ли такой маленький самостоятельно перевернуться и упасть на пол, но решила не рисковать. Потом подняла пальто и шляпку Элси с пола, взяла двумя пальцами туфли с ботами и вышла с ними в переднюю. Когда она вернулась, мальчик снова заснул, она обернула голубым байковым одеялом его голые ножки, а потом присела на край кровати сестры.

— Ну, — сказала она, — так чего ты не хочешь?

Из-под подушки послышалось бормотанье.

— Я не слышу, — сказала Инес. — Убери подушку.

Элси сдвинула думку со рта, но по-прежнему оставила на глазах.

— Не хочу его, — сказала она. — Правда не хочу.

— А я хочу, — сказала Инес.

Элси сняла с лица подушечку и посмотрела на сестру:

— Он не твой.

— Я знаю. Но я хочу, чтобы он был у меня.

— С ума сошла, — ответила Элси и снова спрятала лицо.

Это был их самый длинный разговор почти за целый год.

Он стоял у калитки и смотрел на звезды. Голова чуть кружилась.

Полупальто было расстегнуто, и он чувствовал, как холодный воздух забирается под свитер, но не застегивался. Пальцы окоченели, но это было все равно, потому что он не собирался шевелить ими. Хотел просто постоять под звездами. Совсем неподвижно. Совсем один. Совсем без слов.

Но слова не давали себя уничтожить. Они мерцали в сознании, загорались, вспыхивали и гасли. Свобода. Покой. Вечность. Он чуть покачал головой, отгоняя их, но это не помогло. Длинные волосы коснулись щек, словно гладили. Свобода. Покой. Вечность. Кажется, он начинает верить в Бога. Или сходит с ума.