Майгулль Аксельссон - Лед и вода, вода и лед

Взгляд Андерса скользит вокруг. На угловом диване теснота. Молодые ученые и такие же молодые члены команды уселись там так плотно, что каждое движение волной прокатывается по всей группе. Кажется, всех это устраивает. Американский профессор ласково улыбается из своего кожаного кресла напротив, а рядом на подлокотнике балансирует единственная женщина-матрос, пытаясь не нарушить дистанции. В другом кожаном кресле сидит Мартин с Софией на коленях. Смазчик и буфетчица. Они, конечно, признанная пара, Андерс видел, что они живут в одной каюте, кажется, они даже женаты. Но недавно в таком случае — оба на вид не старше двадцати пяти. В третье кресло опускается Магнус, и кожаная обивка скрипит под его громадным корпусом, он ставит на стол очередную кружку с пивом, угрожающе оскалив зубы в сторону Маркуса, пытающегося присесть на подлокотник. Совершенно очевидно, что он не желает столь тесного соседства другого мужика, тем более художника, узкоплечего и кудрявого. Маркус поводит глазами и поднимается, отворачивается и направляется прочь, к стойке. Снаружи у двери стоит Сюсанна, прислонившись к стене. Она обхватила двумя ладонями бокал красного вина, ее взгляд мечется туда-сюда, вперед-назад, словно она кого-то выискивает. Андерса царапнуло легкое раздражение. Ищет проблем на свою голову, типичный случай.

— Пошли, доктор! Потанцуем!

Это Ульрика берет его за запястье и улыбается. На миг — искушение покачать головой и сказать «нет», но он отставляет кружку на стойку и улыбается в ответ. Глаза Ульрики блестят, она широко улыбается. И к дьяволу эту профессиональную дистанцию.

— Да я не мастер танцевать…

— Зато я мастер, — говорит Ульрика. — Так что в среднем выйдет норма.

На танцполе такая теснота, что оценить упомянутое мастерство Ульрики невозможно. Все жмутся и толкаются, кто-то — что ли, этот Роберт? — так пихает ее в спину локтем, что Ульрика теряет равновесие. Андерсу приходится подхватить ее за обе руки, чтобы не дать упасть ничком. Это хорошо. Если держать друг друга за руки, стоя и подергиваясь, то не видно, какой ты скованный. Ева отказывалась танцевать с ним в последние годы. Говорила, это как танцевать с роботом. Так что если вдруг случались танцы на вечеринках, куда их обычно приглашали, то он сидел на диване, пил коньяк и разговаривал, пока она прижималась то к одному, то к другому. А когда возвращались домой, она всегда его хотела. Танцы ее возбуждали.

Но Ульрика вроде не возбудилась, только отводит челку со лба, как только смолкает музыка, со злостью взглядывает на Роберта и получает такой же взгляд в ответ, а потом кричит:

— Все, хватит угара! Теперь поставьте что-нибудь старенькое для нас, старичков!

Андерс поднимает брови. Старичков? Да ей едва стукнуло пятьдесят. Хотя немало, конечно, для этой компании, во всяком случае, достаточно, чтобы ее послушались. На какое-то время делается тихо, пока кто-то роется в дисках, а затем по бару скользит знакомый вступительный аккорд. Андерс улыбается и подхватывает Ульрику, прижимает ее к себе. She Belongs to Me. Давний шлягер, державшийся на первом месте в «Десятке хитов» Шведского радио два месяца подряд, когда сам он еще был на последнем курсе Каролинского института.

— Как же я ненавидел эту музыку, — говорит он и скользит щекой по волосам Ульрики. — Просто не выносил.

Она смеется в ответ и чуть откидывает голову, отчего волосы отлетают в сторону, а когда приближается снова, ее щека чуть касается его щеки. По спине Андерса пробегает дрожь.

— А я ее любила.

— Понятно — как все девчонки.

— По Бьёрну Хальгрену мы же все с ума сходили… Ну, какое-то время.

Замерев, он не отвечает. Ульрика на мгновение отстраняется и смотрит на него:

— Что такое?

— Это был Бьёрн Хальгрен?

— Да. Он же был солистом в «Тайфунз». Перед тем, как все это случилось.

Он перестал танцевать, но по-прежнему не отпускает Ульрику, лишь чуть покачивается на месте, словно пытаясь сохранить видимость танца. Так это был Бьёрн Хальгрен, он пел эту композицию… Адам потерянного Евиного рая. Как он мог забыть. С другой стороны, Ева никогда не желала слушать эти пластинки, когда Андерс бывал дома, раздражалась, даже когда он пытался их поставить. Наверное, ставила их сама, когда он был на работе. Что-то она ведь делала, пока он был на работе.

Ульрика прижимается щекой к его щеке и делает шаг, мягко понуждая Андерса продолжить танец. Теперь она его ведет.

— Хотя, наверное, не самая уместная песня сейчас, — говорит она, понизив голос.

Он старается, чтобы голос звучал как можно равнодушнее:

— Почему это?

— Потому что его сестра здесь. И вид у нее немножко грустный.

Она разворачивается, так чтобы ему стало видно пространство за дверью. Там по-прежнему стоит Сюсанна, по-прежнему прислонившись к стене и обхватив бокал обеими ладонями, но глаза ее теперь закрыты.

— Это его сестра?

— Да. Двоюродная, что ли, или сводная, как-то так.

— Откуда вы знаете?

— Читала где-то. Подойдем к ней?

— Нет, — отвечает Андерс и крепче прижимает к себе Ульрику. — Лучше оставить ее в покое.

— Да. Хотя, наверное, она уже с этим свыклась, — говорит Ульрика. — Столько лет прошло…

Он уже готов ответить, когда внезапный крик перекрывает все звуки и голоса:

— Кровь! Боже, кровь идет!

Это Катрин. Она стоит возле стойки, прижав ладонь к горлу. Рядом стоит Роберт. Его правая рука — красная от крови. Однако он не выпускает из нее ручку разбитой пивной кружки, просто стоит неподвижно, уставясь в стойку. Она усыпана битым стеклом.

Андерс делает виноватое лицо, и Ульрика тотчас отпускает его руку. Ничего не поделаешь. Доктору надо идти работать.

Иллюминатор по-прежнему открыт, за ним океан. Простыни на койке так же расправлены и белы, как и были, когда она уходила вниз на вечеринку. Зеркало в туалете — только что протертое и блестит. От легкого запаха жидкости для стекла щекочет в носу. Сюсанна вздрагивает и закрывает иллюминатор, мгновение стоит и смотрит на айсберг, проплывающий мимо, и размышляет о том, как странно — вот уже эйфория первых часов прошла, вот уже ее глаза, всю жизнь ожидавшие этого невероятного, успели к нему привыкнуть. Потом она пожимает плечами и, обхватив их руками, несколько раз закрывает и открывает глаза. Пытается понять себя. Почему она вернулась в каюту? И зачем?

Чтобы спрятаться. Потому что там была кровь, на барной стойке.

Спрятаться. Потому что они поставили ту песню.

Спрятаться от воспоминаний, пробужденных той музыкой. Они теперь шевелятся у нее в голове, ползают и переплетаются друг с дружкой, улыбаются своей извечной улыбкой и шевелят в воздухе раздвоенными язычками.