Майгулль Аксельссон - Лед и вода, вода и лед

— Как на аландском пароме, — замечает Сюсанна.

Андерс, правда, никогда не плавал на пароме на Аландские острова, но готов поверить Сюсанне на слово.

— Или как на деревенских танцах, — кивает Ульрика со своего края стола.

Бернхард и Аманда не отпускают друг друга. Они продолжают стоять на танцполе, когда и Heartbreak Hotel отзвучал, теперь еще теснее друг к другу. Смотрят друг другу в глаза. Разговаривают очень тихими голосами. Бернхард вдруг поднимает обе руки и берет в них Амандину руку, она улыбается, потупив глаза.

В тот же миг звучит следующая композиция. Yesterday. Слышится чей-то недовольный выкрик, но слишком поздно. Бернхард и Аманда уже начали танцевать, и тут вдруг появляются Йенни и Ула, выскользнув из полумрака, где они стояли и ждали, и погружаются в объятья друг друга. А позади них возникает Роберт. Один. Без пары.

Сперва он стоит неподвижно посреди танцпола — повязка белеет в темноте, — а потом начинает пантомиму. Он изображает всхлипывания и плач. Прижимает руку к сердцу. Опускается на колени и разыгрывает все более бурные рыдания.

На несколько мгновений в баре все замолкают, все изумленно смотрят на Роберта, даже Пенни и Ула. Они вдруг останавливаются и отходят в сторону, но в следующий момент кто-то смеется, и вот уже смеются все. Только Бернхард и Аманда продолжают танцевать, глаза их закрыты, и ни тот ни другая, похоже, не слышат смеха. Роберт, сложив ладони, молитвенно простирает их к Аманде, и его вознаграждает неистовая волна хохота, но Аманда не слышит и не смотрит на него, она медлит с закрытыми глазами в объятьях Бернхарда. Роберт делает вид, что вытирает слезы, потом лезет здоровой рукой в карман брюк, вытаскивает галстук и надевает на голову, поднимает его за конец, словно вешается, и даже высовывает язык…

Кто-то стискивает локоть Андерса. Крепко. До боли. Это Ульрика. Она поворачивает голову и смотрит на Сюсанну. Та поднялась и стоит с совершенно белым лицом и смотрит на Роберта. И что-то говорит, но Андерс сперва не расслышал, он вынужден тоже встать, осторожно разжав пальцы Ульрики.

— Это он, — шепчет Сюсанна. — Это он!

Новая учительница стояла у стола, обеими руками сжимая свой портфель, точно щит между ней и классом. Неуверенно улыбалась.

— В общем, как вы, видимо, уже знаете, адъюнкт Лундберг заболел. Я временно его замещаю. Меня зовут Ингрид Гуннарсон, и…

По классу пробежал шорох, не хихиканье, не смех, а только шорох, может, удивленный, может, радостный, оттого что этот Лундберг наконец сломался, — однако его белокурая заместительница замолчала. Тут же слово взял Хенрик:

— А какое у тебя образование?

Она покраснела. Это видели все, и Сюсанна тоже. Хенрик обратился к учительнице на «ты», поставил под вопрос ее образованность, а учительница не одернула его, а только покраснела и крепче ухватилась за свой портфель, а потом все же попыталась сделать хорошую мину:

— Я как раз собиралась к этому перейти. Весной я получу магистра истории и обществоведения.

Хенрик покачнулся на стуле и скрестил руки на груди. Ингалиль перехватила инициативу:

— Так значит, у тебя нет высшего образования?

В ее голосе слышался затаенный смех, и кто-то уже хихикнул за ее спиной, но Ингалиль не засмеялась. И выражение лица не изменила. Она серьезно глядела на Ингрид Гуннарсон, которая на мгновение застыла, а потом полезла в свой портфель и достала учебник по истории.

— Я училась пять лет в Лундском университете, так что…

— А почему тогда не сдала экзамены…

Ингрид Гуннарсон снова покраснела и снова попыталась выкрутиться:

— Теперь нам следует сосредоточиться не на моем образовании. А на вашем. Но сперва, думаю, мы сделаем перекличку.

— Зачем это?

Это сказал Лассе, сидевший рядом с Хенриком. Крайний слева, естественно. Он тоже скрестил руки на груди и чуть раскачивался на стуле.

— Чтобы я знала, как кого зовут.

— А зачем тебе знать, как нас зовут?

— Чтобы оценивать ваши знания и ставить отметки.

Ингалиль рассмеялась, а в следующее мгновение засмеялись и другие. Ингрид Гуннарсон растерялась, это было видно. Просто-напросто испугалась. Сюсанна уставилась на зеленый ламинат своей парты, только чтобы не видеть этих перепуганных глаз. Но уши заткнуть она не посмела. Пришлось слушать все, что говорилось.

— А с какой стати ты будешь нам ставить отметки? — спросил Хенрик, понизив голос, почти ласково.

— Потому что я учитель, а наша школьная система такова…

— А за кого ты голосуешь?

Теперь голос Хенрика стал жестче. Но Ингрид Гуннарсон так просто не сдавалась и, демонстративно не обращая внимания на Хенрика, взяла классный журнал и раскрыла его.

— Бенгт Адольфсон? — произнесла она, занеся ручку над страницей, словно это была самая обычная перекличка. Бенгт съежился за партой, глянул на Хенрика, потом на Ингрид Гуннарсон, открыл рот и закрыл снова. Не ответил. В классе сделалось очень тихо. В помещении было двадцать семь человек, но ни один не шевелился, даже словно и не дышал.

— Хенрик задал вопрос, — сказала вдруг Ингалиль, не заметив, что Хенрик делает страшные глаза. Видимо, был уговор не называть имен.

Ингрид Гуннарсон выпрямилась, притворившись, что не слышит.

— Бу Берггрен?

Бу Берггрен ухмыльнулся и завел глаза в потолок. Ингрид Гуннарсон это заметила.

— Это ты — Бу Берггрен?

На миг стало тихо. Хенрик кашлянул.

— Извиняюсь, — сказал он. — Я задал вопрос, но не получил ответа. Мы хотим знать, за кого ты голосуешь.

Ингрид Гуннарсон, в очередной раз пропустив его слова мимо ушей, прошла вперед, встала у парты Бу Берггрена и пристально посмотрела на него. Тот неуверенно ухмыльнулся, потом опустил глаза и принялся теребить рукав свитера. Трикотажный обшлаг обтрепался, одна нитка вылезла, и Бу Берггрен стал крутить ее указательным пальцем.

— Ну! — Ингрид Гуннарсон наклонилась над ним.

Буссе Берггрен поднял глаза и посмотрел на нее, потом покосился на Хенрика, потом посмотрел на парту — и сдался:

— Да.

— Люмпен! — отчетливо раздался голос Хенрика.

Ингрид Гуннарсон обернулась:

— Что ты сказал?

Хенрик заколебался, глаза его забегали. Потом он выпрямился.

— Люмпен, — повторил он.

— Вот как, — сказала Ингрид Гуннарсон. — И что ты хотел этим сказать?

Вид у Хенрика был суровый.

— Я хочу сказать, что Буссе Берггрен — это пролетарий, который не может принести пользы своему классу. Люмпен-пролетариат, по Марксу, слишком нищ и забит, чтобы осознавать, что для него благо. Он не понимает важности единого фронта. Но зато мы, остальные, это понимаем и поэтому не собираемся отвечать ни на какие твои вопросы, пока ты не ответишь на наш.