Михаил Чулаки - Во имя Мати, Дочи и Святой души

К Свами выстроилась очередь. Сестры и братья получали предписанные прикосновения и отходили просветленные.

Двое здоровых попутчиков с помощью пожарника схватили попика крепко и без очереди подтащили к Свами. Бедняга кричал: «Бесы! Блудница Вавилонская! Сгинь!», но вырваться не мог. Руки ему крутили за спиной, и Свами чуть наклонилась, потому что выросла на полголовы выше врага своего, пробралась сквозь дикий волос губами к его кричащим губам, забрала их в свои, замерла, оторвалась, проговорила с улыбкой:

– Ты плюнул в меня, братец, а для меня это как семя твоей любви.

– Сарабанда! Блудница Вавилонская!

Не отвечая, Свами наложила Печать Любви и задержала ладонь.

– Да и ты, братец, любишь меня. Спасибо. Видишь, слова лгут, а прямая любовь передается – и ты сам сдержать ее не в силах. Теперь ты мой. Помнишь, сказано: «Кто достоин открыть сию книгу и снять печати ея?» Книга моя открыта тебе, а печати моей тебе не снять с себя отныне и во веки.

Послушники оттянули своего невольника шага на три, и отпустили.

Клава шла к выходу, потрясенная силой и величием Свами. Вот кто – истинное воплощение Мати Божи на Земле. И кто такая Клава, чтобы воображать себя Дочей Божей? Однажды Мати удостоила ее обряда удочерения – и это радость незатухающая на всю жизнь. Но она – маленькая Клава, весталка Калерия, что само по себе счастье, о котором не могла мечтать бедная девочка из трущобной квартиры, вечная двоечница у гордых учителей.

Теперь в выходящем потоке ее окружали почтительные попутчицы и попутчики. Многие и взрослые – но даже более почтительные, чем пацанки и пацаны.

– Скажи, сестра, вы ночи проводите в молитвах у себя в корабле?

– А молитву и не отделишь от жизни. Повторите на ночь тысячу раз: «Госпожа Божа, помилуй мя!» – и сами не разберете, спите уже, или еще зовете Госпожу Божу. Потому что Она-Они к вам тогда и во сне придет.

– Скажи, сестричка, а вино вы пьете?

Вина им в корабле не наливали. Росой утренней Свами балует всех с утра. Но это – дело их домашнее, семейное. Зато вспомнился папусик, который пил каждый день и даже чаще.

– Вина столько можно, чтобы Госпожу Божу не забыть. Если сбивается язык с молитвы, значит остановиться надо.

– Такая маленькая и такая уже разумная! А скажи, сестра, правда, что вы в своем корабле всем вашим братьям принадлежите по очереди?

Клава не успела, потому что ответили за нее:

– Охота вам глупости повторять! Или нарочно вас заслали, чтобы клеветать на Сестричество?!

– Почему, мне просто интересно. Может, так и нужно, я же спрашиваю, а не осуждаю.

Клава сообразила и ответила наконец, улыбнувшись светло как могла:

– Спрашивать всё нужно. У нас каждая к каждому подойдет, любой вопрос задает, и ничего таить нельзя. Таить здоровью вредить. Кто таит, тот в гробу походном едет душу хоронить. А что значит – принадлежать? Не только – вместе лежать. Мы все в одной семье, мы значит принадлежим всем и себе. А если про по середину тела, то мы, весталки, запираемся смело. Не пускаем в середку ни одного, ни всех; для весталки это – смертельный грех. Можете мне верить, можете проверить.

И Клава прираспахнула плащ, счастливая, что рифмы снова владеют ею, что не знает она отделяющего от людей стыда и потому в особенности, что все вокруг ей близкие и родные. Ну сестры и есть. Или братья. И может быть, она все-таки чуть-чуть Доча у Мати Божи?! Кто Её-Их горячо-горячо любит, та и Доча у Госпожи Божи.

– Ай, умница какая. И невинная – как малютка. Когда малютка голенькая бегает, никому ведь не стыдно, так и она. Правильно сегодня женщина говорила.

– В раю никому стыдно не было. И не будет снова.

На площади перед ДК слышались выкрики:

– Сарабанда прет! Блудницы масонские!

Но поток попутчиков теснил гонителей истинного Слабодного Сестричества.

Кто-то выдернул Клаву за руку из разредившейся на асфальте толпы.

– Сестричка, вот и я!

Тот самый парень в пятнистом комбинезоне, который со стишком подошел. С головой сверху бритой. Потянул рукой как леопардовой лапой.

– Здравствуй, братик, – ничуть не испугалась Клава.

– Как эта ваша богиня учила? Давай Печатями Любви махнемся. Клево придумано!

– Давай.

Клава запрокинула голову и подставила губы.

Бритый всосался в нее губами, а мозолистая ладонь его грубо прошлась по грудкам и нажала на срединный треугольник.

Клава уперлась ему в грудь. Она даже не могла крикнуть: «Хватит!» захваченными в капкан губами.

Грубая ладонь была противная – словно мусорным совком приласкал кто. А изо рта пахло чем-то резким – вроде тухлой рыбы с чесноком.

Бритоголовый сам отпустил губы.

– Пошли со мной! Прострочу тебя по-десантному.

– Не надо… Мы не так… Мы весталки…

– Весталки? А это куда? – захохотал парень.

Совок его снова прошелся по грудкам и вернулся в срединное место.

– Бабий крест полный – клево.

Клава пыталась оттолкнуться.

– Всё, приложил печать, хватит. Пахнет от тебя чем-то.

– А-а? Это я Марью-Хуану курю. Клевый кайф. Хочешь попробовать? Пошли. Прострочу, и накуришься потом. Или сначала? Многие телки любят строчиться под кайфом. «Двойной удар» называют.

А ведь тогда у метро тоже какие-то рифмы предлагал.

– Пусти! Тут же наши! Закричу!

– А любовь как же? Ваша богиня от вас всем любви обещала – а теперь в кусты? То есть в кусты-то и надо, – захохотал, – а ты отвертеться хочешь. Обещала – дай!

Пошел у них какой-то разговор, и Клаве стало спокойнее. Захотелось даже научить этого невежу.

– Любят нежно, а не клещами рвут. Я бы тебе и целование братское разрешила – со всей любовью.

Если бы такой железный парень стал бы прислуживать как боровок, было бы приятно. Способен разодрать надвое лапами леопардовыми, зубами перегрызть – а он лижет застенчиво.

– Приходи к нам, окрестим тебя во имя Госпожи Божи – и будешь всегда в любви и целовании.

– У вас, небось, со скуки помрешь. Молитвы распеваете и поклоны бьете, да?

Клава показалась сама себе маленькой укротительницей, которая приводит к покорности дикое чудовище, не знавшее прежде любви и добра.

– У нас молитвы нескучные.

– Это как? Трахаетесь, что ли, все вместе? Под музыку Вивальди?

– Ну просто любим все. Не только же так можно. Как ты с телками своими привык.

– А как же еще?

Только что Клава счастлива была от откровенности. Оттого что нет тайн и стыда. А этому грубияну вовсе не хотелось рассказывать, как можно любить – иначе. Показать – гораздо легче, когда он сам участвует, и не может нагло хохотать, как здесь.

– Сначала вокрестись во славу Госпожи Божи, тогда узнаешь.

Удалось воспользоваться мгновенным недоумением парня и выскользнуть из его ручищ.