Татьяна Соломатина - Девять месяцев, или «Комедия женских положений»

Вы уже догадываетесь, почему стены конференц-зала, где коллеги Софьи Константиновны собрались на «отходную» в декрет, вибрируют от дружного хохота?

– Он погиб в бою, как настоящий солдат! Он не валялся неприкаянным и никому не нужным беспомощным стариком на бездушных городских свалках, он не был якобы счастливым, но никому на самом деле не потребным узником уютных тёплых домашних кладовок. Или же бедным родственником-приживалом в продуваемых всеми ветрами бесприютных сараях... Он жил насыщенной яркой жизнью и даже не успел заметить, как от одной формы существования моментально перешёл в другую. Так выпьем же за то...

– За что, Павел Петрович? Неудобно как-то...

– Так я и говорю: так выпьем же за то, чтобы с момента переведения выключателя в положение «вкл» до самого его перещёлкивания в положение «выкл» мы были бы востребованы! Я пью за служение до самого конца, невзирая ни на что! Пусть даже нас погубят именно те, кому мы, как умели, но беззаветно – служили! И пусть сразу после наше место займёт достойная смена, какими бы сложными путями она ни шла к своему предназначению.

Под одобрительные смешки все выпили.

Права была Соня – мало кто знал, но изредка (что ещё ценнее) Романец мог огорошить такой речью, возведённой даже на таком сомнительном поводе, как обыкновенный унитаз, что всех, несмотря на общую весёлость, пробирало до самых основ.

Ну а уже потом все пили за Соню.

А вот уже после этого Софья Константиновна проработала ещё три, вместо двух обещанных, недели.

И только после этого ушла в декрет де-факто... Чтобы всю «помывку» периодически таскаться в родильный дом. Потому что заведующий так пока и не был назначен.

Хотя если честно, ходила она туда из-за неясного зова. Глеб и Любовь Петровна, в основном ремонтом обсервационного отделения и занимавшиеся, называли её «маньячкой», «долбаным трудоголиком» и даже обыкновенной дурой.

И с ними невозможно не согласиться!

«Такова участь большинства людей, которые входят в общение с другими людьми, – в расцвете лет они приобретают истинных друзей и теряют их, повинуясь законам природы. Такова участь всех писателей и летописцев – они создают воображаемых друзей и теряют их, повинуясь законам творчества. Но этого мало: от них требуется отчёт о дальнейшей судьбе воображаемых друзей.

Подчиняясь этому обычаю – бесспорному тягостному, – мы приводим кое-какие биографические сведения о лицах...»

Это снова не я. Это Чарльз Диккенс, финал «Посмертных записок Пиквикского клуба». Очередная моя дань максимам, сентенциям, классической литературе и всему тому истинному знанию, о существовании которого все знают и часто используют знание о существовании знания лишь в досужих разговорах. Сколько раз автор слышала в разнообразных компаниях о том, де, забодало бескультурье и низкокачественная беллетристика, но когда, обрадовавшись наконец возможности поговорить с высококультурными людьми о том, что, мол, как они полагают, не является ли часто встречающийся эпиграф:

...перифразом куплета Вяземского из оперы-водевиля Грибоедова и Вяземского «Кто брат, кто сестра, или «Обман за обманом», как люди, уставшие от низкокачественной беллетристики, тут же оставляли автора в гордом одиночестве, где она и хлебала угрюмо виски из своего стакана, чувствуя себя Чацким. В смысле – таким же идиотом. Идиоткой... Ну, не важно. И так и эдак, как и в вышеизложенной комедии – то он, то она. Она – потому что женщина. Он – потому что автор. Словосочетание «женская проза» уже есть, а слово «авторша» вроде как ещё не в ходу, так что надо пользоваться напропалую имеющейся возможностью подурачиться.

Надеюсь, что в романе моём концентрация трюфельной пыли не превысила ПДК – что на языке, в том числе сотрудников санитарно-эпидемиологических станций, означает «предельно допустимые концентрации», и я не слишком отравила мой простенький и незамысловатый бытовой «женский роман». Это была всего лишь дань уважения утопическим мечтам многих и многих любимых моих писателей, давно покинувших бренную землю с её колбасой, грибами, пепельницами и книгами. Им всё равно (они наверняка давно достигли если не мокши, то чего-нибудь дантовского), а мне – приятно, если хоть одна моя читательница (нечаянный читатель) возьмёт да и прочтёт/перечитает сразу после этой книги что-нибудь эдакое, например комедии Шекспира, биографию Герберта Уэллса или воспоминания о Муре Закревской.

А я, подчиняясь тому самому, тягостному для всех писателей и летописцев (читай: «бытописателей») обычаю, приведу некоторые биографические сведения о выдуманных мною персонажах.

Софья Заруцкая, разумеется, родила. Она очень боялась, что родной родильный дом не успеет открыться, и даже договорилась обо всём с коллегами из клиники alma mater, причём основным условием договора было то, что роды у неё – на их территории – будет принимать Павел Петрович Романец. Его не очень там жаловали – вспомните хотя бы его отношение к одному из многочисленных профессоров, но отказать тем не менее не могли. Коллегиальность, понимаете ли. Начмед и сам не очень хотел играть на чужом поле и чуть не проел в Соне дырку. И приложил все усилия для того, чтобы родильный дом открылся в плановый срок. И совершил чудо – родильный дом открылся точно в срок. Софья Константиновна Заруцкая «открыла сезон», если можно так выразиться: была первой поступившей после помывки роженицей. И спокойно, без проблем и осложнений, что для врача акушера-гинеколога – практически нонсенс, – родила во сколько-то там под утро плод живой доношенный женского пола. Думаю, вес и рост, а также оценка по шкале Апгар для вас не важны – в данном абзаце они будут куда неуместнее словосочетания «здоровый ребёнок». Глеб был на вершине благодати, где и пребывает по сей день. И пребывать, разумеется, собирается и впредь, потому что очень любит своих девочек. Даже ничего умнее не придумал, дубина, как назвать дочь Софьей. Хотя автору кажется, что Софья Глебовна – это как-то тяжеловесно. Хотя Заруцкий считает, что не тяжеловесно, а скорее фундаментально.

Вам, конечно же, интересно, чем занимается Софья Константиновна. Спешу удовлетворить ваше любопытство – всё тем же. В декрете она сидела недолго – около полугода. И вышла на работу во всё тот же самый обыкновенный родильный дом нашего (или, может быть, вашего) города. Но уже на должность никакого не исполняющего, а самого настоящего заведующего... заведующей обсервационным отделением. В котором и работала с самого начала своей трудовой биографии, и рожала по одному-единственному показанию: «Мне тут спокойней. Я тут хозяйка! Не хочу я в вашу физиологию!»