Андрей Рубанов - Психодел

Некоторое время женщины смотрели, как мужчина жует мясо и обгладывает кости.

– Не спеши, – строго сказала мама, – за тобой никто не гонится.

– А пусть гонятся, – ответил папа. – Мне шестьдесят лет, меня уже не догнать. А курицу люблю. Всегда любил. Всё, кроме костей, уничтожаю до последнего микрона. После меня тут ни собаке, ни кошке делать нечего. Я ж деревенский, мы корову никогда не ели, а свинью – хорошо если два раза в год. Зато курица была каждую неделю. Видела, как она без головы бегает?

– Ты сто раз рассказывал.

Мила посидела еще десять минут, прислушиваясь больше к себе, чем к разговору; ушла в свою в комнату. Надо было собираться, принц ждал, новый дворец был приготовлен к заселению. И ключик с брелочком лежал в сумке. Пересмеивались за тонкой стеной любящие умные родители. За другой стеной, более толстой, шумела и суетилась – чтобы не замерзнуть – вечно бодрая Москва, эта никого не любила и никогда не была особенно умна, а наоборот; тут каждый второй мечтал о жирном куске мяса, а каждый третий думал, что понял жизнь. На третьей стене висел старый, выцветший уже, плакат с «Иванушками», еще в первом составе, несчастный Сорин с грустными глазами – вполне достойный, если разобраться, мальчиковый бэнд, свежая чистая музыка, у каждого из троих своя судьба поп-идола: самый обаятельный – безобразно размордел, самый сексуальный – пропал с горизонта, а самый романтический и загадочный прыгнул из окна. Зачем, почему прыгнул, если его портрет висел в тысячах девичьих спален? Или именно потому и прыгнул? Зачем красивые и талантливые убивают себя? А зачем вообще люди убивают себя? Или друг друга? Зачем не сидят в теплых, неярко освещенных кухнях, наслаждаясь жареной курицей, зачем лезут в чужие жизни и судьбы, зачем всё обаятельное покрывается слоем сала, зачем всё хорошее вечно вынуждено обороняться от плохого? Зачем существует злоба и зависть, зачем возле каждого наивного крутится коварный, зачем ложь набивается в подруги к правде?

Прекрасные принцы – сыновья королей, а короли живут в замках. Принц не появляется из воздуха – он выходит из-за высокой стены, и когда подхватывает свою суженую и сажает на коня – увозит ее не куда-нибудь, а в замок, под защиту стен, глубоких рвов и прочных дверей, окованных металлом. Жить долго и счастливо можно только за надежной стеной, в неприступной башне, куда нет хода лживым и завистливым врагам.

Вот почему, подумала Мила, люди теперь сидят по квартирам и дачам и плевать хотели на то, что происходит в «обществе». Вот почему умный Дима и его приятели ненавидят цинизм и равнодушие среднего класса. К черту средний класс и все прочие классы, каждый мужчина хочет быть для своей женщины прекрасным принцем, даже если не носит ничего, кроме тренировочных штанов с оттянутыми коленками, – а у принца должен быть замок с высокими прочными стенами, с дубовыми двустворчатыми воротами и разводным мостом на лязгающих цепях. Нет, люди не сами ушли в частную жизнь, не сами замкнулись в квартирах, не сами зарылись в землю на дачных участках – их вытеснили туда, выдавили людоеды и упыри, хищники Кириллы.

Кто-то отворил двери клеток, и звери вырвались на волю. Разгуливают по улицам, рычат, ищут мяса. А люди прячутся по домам.

Она открыла сумку, погладила маленький брелочек, но отодвинула в сторону, достала телефон. Номер Кирилла не заносила в память, помнила наизусть: мощные единицы, умные тройки, нехорошие шестерки и в конце – опасное, коварное двузначное «семьдесят два».

– Ух ты, – весело сказал он. – Не ожидал. Рад вас слышать, Люда.

– Взаимно, – ответила она. – Послушайте... Нам надо встретиться.

– Всегда рад. А зачем?

– Закончим наше дело.

– Наше дело? – переспросил он; ей показалось, что испуганно. – Не понял. А какое у нас с вами было дело, Люда?

– Насчет денег. Ну... За возврат вещей.

– Ах, да, да... Простите, я забыл.

– Мы опять на «вы»?

– Ох, – он засмеялся. – Извини. Конечно. Совсем я закрутился, старый дурак. И что насчет вещей?

– Ты говорил, что это было не бесплатно.

– Ну да. Не бесплатно.

– Я приготовила деньги.

Из трубки донесся вздох.

– Люда, мы же договаривались. Я ничего не возьму.

– Мы не договаривались, – возразила она, вложив в голос максимум жестяной официальности. – Давай встретимся. Я отдам долг, и закроем эту тему.

– Ну ты крутая, – веселым баритоном произнес Кирилл. – Давишь, как бульдозер. Между прочим, сегодня Восьмое марта. С чем тебя и поздравляю. Пусть твои сигареты всегда будут тонкие, а кошелек – толстый.

Она подавила усмешку, ответила:

– Я не курю.

– Согласись, Люда, в такой прекрасный день деньги должны поступать от мужчин к женщинам, а не наоборот.

– Послушай, Кирилл, я так не могу. Я не отстану, пока не отдам, сколько надо.

– А я, – он продолжал развлекаться, – специально буду тянуть и не брать, чтобы ты приставала. Мне нравится, когда ты ко мне пристаешь.

– О боже. Я серьезно.

– И я серьезно. Серьезней некуда. Но встретиться всегда готов. Только я сейчас в Москве не бываю. Приезжай ко мне, ага? Я буду рад. Честно. Могу прямо сейчас прислать машину.

– Прости, но мне... Может, все-таки где-нибудь на нейтральной территории?..

– Опа, – сказал он. – Ты боишься меня, что ли?

– О боже. Нет. С чего мне тебя бояться?

– Ты только что рычала, как тигрица. «Давай встретимся», «срочно», «закроем тему»... Я бы даже сказал, как юная пума! Когти выпустила, острые... А теперь боишься зайти в гости к старому приятелю.

– Ты не старый приятель.

– Послушай, девушка, мне сорок два года. По сравнению с тобой я старый. Приезжай. Я в меланхолии, сижу печальный и задумчивый, не хочу выходить из дома.

«Ну не гад ли? – подумала она. – Настоящий гад. Умеет тетке по ушам проехаться».

– Черт с тобой, – пробормотала. – Приеду. Завтра.

– Черт всегда со мной, – сказал Кирилл. – Спасибо тебе, Люда.

Она хотела нажать отбой, но не нажала, палец не дотянулся до кнопки, замер на полпути.

– Извини за любопытство, – постаралась, чтобы голос звучал нейтрально, вежливое любопытство, ничего особенного, – а по какому поводу у тебя меланхолия?

– Не знаю, – ответил он и тяжело вздохнул. – Надоели все. Никого видеть не хочу. И делать ничего не хочу. Жизнь – говно. Люди – уроды. Сплин, понимаешь? Как будто серая штора перед глазами опустилась.

– Весенняя депрессия, – подсказала Мила.

К ней вошла мама, открыла было рот, намереваясь задать какой-то вопрос, но дочь яростно замахала рукой, как махала, бывало, пятнадцать лет назад, в период многочасовых телефонных бесед с первыми воздыхателями; деликатная мама поспешно ретировалась. «Небось, решила, что я выясняю отношения с Борисом», – усмешливо подумала дочь и поймала себя на том, что мысль о Борисе промелькнула совершенно безболезненно. Неужели все-таки остываю, не люблю больше? Нет, не остываю, просто повзрослела; не переживай, Лю, ты умная и красивая, ты умеешь любить и сама любима. – Это у американцев – депрессия, – сказал Кирилл. – Для них это – болезнь, они ее лечат. А у русских это называется тоска. Полезное чувство. Очищает душу и всю природу человека. Приезжай. Не хочешь ко мне домой – пойдем в какое-нибудь место. В ресторан. Или в лес сходим, погуляем. Только там еще снег, сапоги надень, теплые...