Андрей Рубанов - Психодел

Кактус вглядывается в лохматого и понимает, что он особенный. Этот жрет не других, но самого себя. Человек искусства, художник, или музыкант, или поэт. Создатель нематериального. Богемная бородка, воспаленное лицо, отмахивает рукой в такт собственным мыслям. Избранный. Вкус мяса не волнует его, он нектар пробовал.

Кирилла отвлекает официантка. Он заказывает еще сто и смотрит, как девчонка уходит, покачивая станом. У нее некрасивые толстые щиколотки, зато ловкие узкие бедра и брюки с низкой талией, видно крестец, чуть выше – татуировочка. Хотите простую забаву? Когда увидите в общественном месте яркую, рискованно одетую женщину – не смотрите на нее. Наблюдайте за рядом стоящими мужчинами. Это смешно и поучительно. Самцы напрягаются, сглатывают, шарят глазами. Иные запрещают себе, но взгляд возвращается сам собой. Настоящее шапито, праздник плотоядия.

Кафе полупустое, Кирилл видит всех: трое простолюдинов с пивом и двое деловых в кожаных регланах. Простолюдины невеселы, девчонка с татуировкой обслуживает их небрежно, почти грубо, зато с деловыми – исполнительна и любезна, старается, в расчете на чаевые или даже на знакомство; почти все официантки находят себе женихов среди своих клиентов, дело обычное. Простолюдины грубо ругаются и кричат: «Эй, девушка!» – зато деловые ведут себя тихо и подзывают официантку шевелением пальца. В какой-то момент простолюдины начинают хамить, а деловые предлагают девчонке успокоить пьяных идиотов, назревает драка, но Кириллу неинтересны драки, он встает и выходит. В юности – да, любил посмотреть какой-нибудь боевик, с мордобоем, но потом понял, что его больше привлекают не схватки, а их финалы, когда герой наносит последний разящий удар, а злодей обрушивается кровавым куском мяса.

Зачем нужны драки, зачем пятьдесят раз бить кулаком по лицу, если можно один раз – ножичком в артерию?

Улица цветная, дикая. Джунгли. Людей много, людского мало. Кто змеей скользит, кто пыхтит дикобразом, иголки выставил, не тронь меня. Из ларька тянет жареным, вывеска предлагает крылышки и ребрышки, копченый мальчишка с антрацитовыми волосами красиво манипулирует ножами. Шипит и обугливается мясо, у прилавка очередь. Неудивительно, думает Кирилл, мясо всегда в ходу. Займись мясом – будешь сыт и весел. Все мы люди, всем хочется жрать, все мы знаем, что такое голод, все мы умеем грызть и жевать.

Но есть те, кто не умеет нападать и грызть. Чтобы найти их, надо спуститься в метро. Это особенные существа, Кирилл их знает. Они уже не способны сожрать ближнего, они не умеют прыгать и вонзать клыки, они вынуждены оставаться людьми и делать то, чего не делает ни один хищник: просить. Это нищие старухи. В них нет ничего животного – только людское. Они слабы и морщинисты, иные уродливы. Они вынуждены действовать только по-человечески. Умолять Христа ради. Кирилл нашаривает мелочь, но потом достает бумажные деньги, пятьдесят рублей, подходит, дает, наклоняется, смотрит в лицо, в глаза старухи, но ее взгляд направлен вниз, а губы шепчут неразборчивую благодарность, призывают Бога спасти и сохранить его, Кирилла, или что-то в этом роде, и человеческого, на уровне слов, контакта не получается, зато когда Кирилл сует вдвое сложенную купюру в ладошку – она захлопывается капканчиком, прихватив указательный палец Кирилла, и в момент касания сильный энергетический импульс переходит из тела старухи в тело Кирилла, особенный, чисто животный, он не как удар током, он не теплый и не холодный, но живой, контакт меж мясом и мясом, и Кирилл отходит; людское перешло от старухи к нему, небольшое количество, но достаточное, чтобы успокоиться.

Он едет в вагоне и понимает, что хандры больше нет, страх перед солнцем прошел, весна перестала ужасать.

«Состарюсь, – подумал он, – буду так же стоять. В переходе между „Новокузнецкой“ и „Третьяковской“. Ссохшийся и больной, буду брать медные деньги, а взамен от меня к дающим по капле будет передаваться людское».

Но это будет не скоро. Сначала – сладкий мальчик Боря. Уловить, сломать, утолить голод. Буду зверем, пока сильный, а ослабею – стану человеком.

Во дворе все было сырым и гадким – земля, асфальт, полусгнившие лавочки, ржавые детские качели. Но поверх трухи и грязи так туго тянуло апрельской свежестью, такие набегали дуновения, что казалось, всё мокро и грязно оттого, что новорожденное, подождать – и само высохнет, примет правильные очертания, станет цветным и опрятным. Мила постояла возле машины – уж больно хорош был воздух – и пошла к дому. Зазвонил телефон, неизвестный номер, включила, голос умного Димы зашипел, забулькал, словно колбасу жарили:

– Послушай, не выключайся, я хотел...

– Чего тебе надо? – грубо перебила она. – Иди к черту.

– Подожди... Извини, я сорвался, я не... Только не выключайся!

– Ну? Чего надо?

– Где Маша?

– Спроси у Маши.

– Ты же знаешь, она... У нее – абонент недоступен! А я... Мне... надо поговорить. С ней. Я тебя прошу. Пожалуйста. Ты знаешь, где она. Найди ее.

– Она сама тебя найдет.

– Я тебя прошу... О, что ж вы обе такие...

– Какие?

Абонент издал болезненный пневматический звук – полувсхип, полускрип – и закричал, глотая концы слов:

– Твари вы, обе, вот вы кто! Шлюхи. Животные. Я сам ее найду, без тебя обойдусь, ненавижу, особенно тебя, это ты виновата...

Мила торопливо нажала кнопку. Последние две недели Дима звонил не менее пяти раз в сутки. И не стеснялся в выражениях. Она внесла его номер в черный список, но Дима был умный и стал пользоваться чужими телефонами. Или, может быть, даже купил себе десяток новых сим-карточек. Он просил прощения за грубость, умолял устроить встречу со сбежавшей подругой, получал отказ – и обрушивал новый водопад оскорблений. И смех и грех, обезумел человек.

«Но я ни при чем, – подумала сейчас Мила, – моя совесть чиста, я до последнего отговаривала Монахову и, кстати, оказалась права, Мудвин всего лишь хороший человек, одинокий мужчина, на которого женщина сама прыгнула, – а Дима любит ее, не любил бы – не ругался такими страшными словами...»

Но бог с ними. Разберутся. Там игра, там всего лишь взбалмошная бездельница развлекается, а здесь, в мрачноватом пятиэтажном доме, в подмосковной тишине, решают судьбу человека.

Кирилл встретил ее церемонным поклоном, помог раздеться, но не дотронулся, держал дистанцию. Боялась – начнет обнимать, в щечку целовать, или что там принято делать, когда любовница к любовнику домой является... Но он только смотрел. Даже не улыбался. За его спиной висел глубокий коричневый полумрак – видимо, всюду в доме были плотно задернуты шторы.

– Что-то ты сегодня бледная.