Коллектив Авторов - Эта гиблая жизнь

Тишкин немного подумал и осторожно поставил его рядом с собой. Я резал сыр.

– Да-а, – протянул немного обиженно он, задетый тем, что я сделал вид, что мне наплевать на его портфель. – А вы знаете, что там?

Я достал из холодильника колбасу и теперь резал ее.

– Там целое состояние, – после некоторой паузы, но менее уверенно произнес Тишкин и покосился на свой портфель, как бы усомнившись, состояние там или нет?

– Там рукописи Шадрина. Ну и что?

– С чего вы взяли? – вспыхнул Тишкин.

– Как писатель, строю иногда предположения, которые, случается, оказываются правдой. Тишкин погрустнел. – Да, – признался он, – я тогда забрал рукописи.

– Спер, – уточнил я.

– Нет, почему... Все было оформлено по протоколу. Рукописи изъяла милиция, а так как в деле они не пригодились, то мне, по моей, разумеется, просьбе как единственному писателю в городе, их и передали.

– А почему не Союзу писателей?

– Ну... – Тишкин немного замялся. – Союз был далеко. К тому же я не собираюсь держать их у себя. – Ладно, – махнул я рукой. – Выпьем. И мы, не чокаясь, выпили. – Тепло у вас, – сказал Тишкин.

– А на улице ветер, – непонятно к чему ответил я. – А у нас топят плохо. Холодно.

– Холодно, – опять отозвался я и спросил: – Как его нашли?

– Я уже говорил, – было видно, что ему нравилось каждый раз пересказывать эту историю и всякий раз подчеркивать, как его вызвала милиция, помня, что он единственный писатель в городе, и как он опознавал труп, ну и так далее и все такое прочее. Пересказывать его болтовню смысла нет. А выходило так, что днем к дежурному по вокзалу милиционеру подошел один из привокзальных нищих и, немного помявшись и дождавшись, когда милиционер, нахмурив лицо, на него посмотрит и буркнет: «Ну чего?», – виновато проговорил:

– Тут такое дело... У нас один того... зажмурился...

– Ну? А я причем?

– Так ведь вот, – и попрошайка протянул членский билет Союза писателей. – Вроде, выходит, не последний человек был... Мы тут и решили сообщить...

На милиционера красная книжечка впечатление произвела.

– А это точно его? – спросил он несколько растерянно. Нищий вздохнул и виновато кивнул.

– Мы и сами не знали. Знали, что человек приличный был, а кто, разве спросишь... Он все идти куда-то собирался, да так вот все и вышло...

Вызвали «скорую». Тело вытащили из сарайчика за вокзалом, где обитали бродяги, и увезли в морг, куда подоспел Тишкин и опознал покойного, а медицина установила, что Шадрин умер от острой сердечной недостаточности.

Было ветрено и сухо.

А в том году кругом лил дождь. Можно подумать, что начинался новый вселенский потоп. Люди, вышедшие на конечной станции из электрички, укрылись зонтами и походили на живые грибки, двигавшиеся вереницей на железнодорожный мост, а затем спускавшиеся к зданию вокзала. В этом потоке выделялся один черный куполообразный зонт.

Шадрин вошел в здание вокзала, сложил зонт, пару раз стряхнул его и оглядел зал. Родинское для райцентра городок довольно крупный, вокзалу же могла позавидовать и область. Строился вокзал после войны и вышел просторен и высок, во всю стену, почти от пола и до потолка было несколько закругленных поверху окон, которые в более благоприятные дни наполняли вокзал светом и пространством. По залу тянулись ряды полупустых лавок, в конце его стоял бюст Ленина с нахмуренными бровями. Возле бюста толпилась куча, видимо, только что приехавших деревенских мужиков и баб, и Шадрин невольно отметил, что, как обычно, мужики в простеньких кепках и дождевиках, худы и безучастны, а женщины, наоборот, толсты, крикливы и красноморды. Дальше был буфет, в витрине которого лежала традиционная, не столько худая, сколько усохшая, курица, пара яиц, сморщившиеся пирожки и бледная жидкость в стакане с названием «напиток». У входа сидело несколько старушек, в отличие от деревенских баб поджарых и сосредоточенных. Многие, замерев, сидели с прикрытыми глазами, подле ног их стояли сумки на колесиках, откуда торчали горлышки бутылок или ведра с яблоками. На самом выходе расположилось с равнодушным видом трое нищих, но при виде Димки, один из них, с редкой и безобразной бородой, которая росла клочками, и каждый клочок имел свою длину и цвет, вытянул руку и посмотрел заискивающе. Димка прошел мимо. Нищий снова стал равнодушен и убрал руку. Шадрин еще раз внимательно осмотрел зал и, не найдя того, что искал, шагнул к милиционеру.

– Скажите, где здесь телефон-автомат?

Милиционер махнул дубинкой в сторону привокзальной площади.

– Там.

На улицу идти не хотелось. Шадрин постоял некоторое време возле старушек с кошелками, думая не купить ли пирожка и пива, но потом развернулся и вышел снова под дождь. На выходе нищий снова внимательно посмотрел на Шадрина, и того передернуло, словно он услышал за спиной что-то скрипучее и неприятное.

Под козырьком телефона-автомата стоял военный с саквояжем у ног и о чем-то докладывал в трубку. Впрочем доклад звучал неубедительно и даже оправдательно, слышно было, как он несколько раз повторял, видимо, пытаясь, перебить в разговоре: «Маша, Маша, послушай!» Завидев подошедшего гражданина в длинном плаще и с черным куполообразным зонтом, который встал так, чтобы не мешать военному, но в то же время, чтобы его присутствие было замечено, военный заторопился, несколько раз, как бы пытаясь подбодрить стоящего рядом гражданина, быстро взглядывал на него, но гражданин стоял не двигаясь и не обращая на военного никакого внимания. Военный как-то уж очень торопливо и нервно повесил трубку, левая рука подхватила саквояж, а правая, может быть, лишь инстинктивно, дернулась к козырьку, но военный, вовремя сообразив, поправил фуражку, и это у него получилось как будто он приподнял шляпу, отчего он совсем стушевался, но на прощанье вдруг посмотрел на стоящего гражданина весело и приятно. Шадрин не удержался и уголками губ улыбнулся в ответ.

Оказавшись под козырьком телефона, он не спеша сложил зонт и, сняв трубку, набрал номер. Тоньки дома не оказалось, что было вполне логично. Тогда он позвонил ей на работу, но в ответ услышал неожиданное: «Она уволилась.» Шадрин, растерявшись, замешкался. «Скажите, а...» – но в трубке уже слышны были короткие гудки.

Выйдя из-под козырька, Шадрин раскрыл зонт и задумался. Анну он рассчитывал найти, хотя и сам не понимал зачем, через Тоню. Теперь выяснялось, что надо искать саму Тоню. Конечно, он мог позвонить еще раз на ее прежнюю работу и что-нибудь наверняка узнать, но звонить почему-то не хотелось. Оставалось ждать, пока Тоня придет домой с новой работы. А если она не работает, если она уехала куда-нибудь? Или она может вечером пойти к родителям? Или вообще... Будто ей некуда пойти... Стало тоскливо. Он чувствовал, что тот запал, та неумная жажда бегства – бегства неопределенного, когда известно только откуда бежишь, но совершенно неясно куда (в этом-то и есть главная прелесть бегства) – ослабла, приподнятое настроение раскисло, захотелось спать, и с доброй тоской вспомнились и его теплая квартира, и ленивое одиночество. В это время по вокзалу объявили об электричке, идущей обратно. Шадрин сделал невольный шаг в сторону вокзала, но что-то остановило его. Он не мог понять этого возникшего беспокойства, оглянулся и, посмотрев прямо перед собой, наткнулся на неприятный взгляд. Неприятным взгляд казался оттого, что его рассматривали бессовестно и нагло, словно имели на это право, будто он раздетый раб на торжище. Наконец Шадрин понял – это смотрел сидящий у входа в вокзал нищий. Шадрин развернулся и пошел от вокзала прочь.