Амин Маалуф - Скала Таниоса

— И еще красивее! Это прекраснейшая из женщин! Очаровательная от макушки до пят. Длинные тонкие руки, гладкие чернющие волосы до середины спины, большие, по-матерински добрые глаза, а голос теплый, глубокий. Как большинство женщин в деревне, она душилась жасмином. Но ее жасмин не походил ни на какой другой.

— Как такое может быть? — пренаивно вопросил я.

— Потому что тот жасмин отдавал кожей Ламии. — Произнося это, Джебраил, не моргая, смотрел куда-то вдаль. — Ее кожа казалась розоватой и такой нежной, что все мужчины мечтали прикоснуться к ней, пусть даже костяшкой пальца. Вырез на ее платье доходил до середины распятия, а подчас и ниже. Женщины тех времен открывали грудь без какого-либо намека на неприличие, и Ламиа подставляла чужому взгляду оба своих холмика в их подлинной красоте. Ах, каждую ночь я мечтал возложить голову на те возвышенности…

Я прочистил горло.

— Как ты можешь столько о ней знать, если никогда ее не видел?

— Если не хочешь мне верить, почему спрашиваешь? — Мое вторжение в его грезу неприятно кольнуло Джебраила. Но он не взбрыкнул. Просто встал и приготовил нам обоим по стакану сиропа из тутовых ягод.

— Пей медленно, — предупредил он меня, — история только начинается.

Когда караван с шейхиней отбыл из деревни — солнце вот-вот должно было встать, — всем показалось, будто замок опустел. Ведь вместе с ней уехало много стражников и служанок, да к тому же пришло время собирать урожай, а значит, почти все мужчины и женщины Кфарийабды работали на полях. В то утро шейха посетили только три человека, и он никого не оставил завтракать в замке, приказал принести ему на подносе самые легкие кушанья, хлеба, майорана с оливковым маслом, слегка отжатого творога, и коль скоро Гериос суетился поблизости, в недальних замковых коридорах, хозяин замка пригласил его разделить трапезу. А во время еды спросил, куда подевалась Ламиа.

Она меж тем вышла из дома лишь для того, чтобы пожелать своей госпоже доброго пути, а после снова затворилась у себя, как и накануне. И когда Гериос явился передать ей приглашение шейха, она ответила, что не голодна. Супруг угрожающе воздел длань:

— Накинь платок и следуй за мной!

Как всегда, шейх всем своим видом дал понять, что осчастливлен ее появлением. Да она и сама не пожелала выглядеть скрипучей каргой. Вскоре общая беседа превратилась в разговор двоих, Гериос ограничивался тем, что водил глазами от одной к другому; когда говорил шейх, его мажордом сопровождал речи господина постоянными кивками с непременным согласием на светлеющем открытом лице, но стоило открыть рот Ламии, он начинал покусывать нижнюю губу, как бы беззвучно приказывал ей: «Короче!» Он был не способен рассмеяться от души на ее остроту, и глаза его не отрывались от шейха все то время, когда в зале звучал смех.

Ламиа отвечала ему тем же. Она глядела только на шейха или в тарелку, когда макала туда хлеб. А хозяин дома, чем дольше продолжалась беседа, тем реже искал глазами Гериоса. Лишь в конце, в самом конце трапезы он внезапно оборотился к нему, как если бы только сейчас обнаружил его присутствие.

— Я чуть не забыл самого главного. Тебе надо срочно разыскать портного Якуба. Я обещал заплатить ему тысячу пиастров до наступления вечера — надобно сдержать слово. Кроме того, ты должен приказать ему явиться завтра с утра: к наступлению холодов мне потребны новые одежды.

Якуб жил в Дайруне, соседнем поселке, и идти к нему надо было часа два.

Ламиа тотчас схватила блюдо, чтобы отнести его на кухню:

— Я приготовлю кофе.

— Хведжа Гериос не успеет его выпить. Необходимо отправляться немедля, чтобы вернуться засветло.

Шейх употреблял это старинное тюркско-персидское вежливое обращение, когда хотел доставить удовольствие своему секретарю. Слово khwéja у всех обитателей Горного края обозначало тех, кого грамотность или обретенное наследство избавляли от надобности обрабатывать землю собственными руками. Управитель, не мешкая, поднялся.

— Я тоже не стану пить кофе прямо сейчас, — продолжил шейх, чуть помедлив. — Я бы предпочел выпить его после сиесты. Но если бы наша прелестная Ламиа принесла мне корзинку фруктов — ведь только она одна умеет сделать это со вкусом, — я был бы ей за это благодарен до конца моих дней.

Молодая женщина не ожидала подобной просьбы. Она явственно впала в замешательство и в смущении не знала, что ответить. Ее молчание продлилось всего лишь долю секунды, но и этого оказалось слишком много для Гериоса, каковой, метнув на жену тяжелый взгляд, поспешил ответить вместо нее:

— Разумеется, повелитель! Всенепременно! Ламиа, пошевеливайся!

И в то время, как его господин спокойно направился к своей спальне, Гериос поспешил в маленькую комнатку, служившую ему конторой. Именно там он хранил свой реестр доходов и трат, а также перья, чернильницы, здесь же обретался сундук, из которого ему следовало взять деньги для портного. Ламиа вошла туда вслед за ним.

— Подожди, мне нужно кое-что тебе сказать!

— Не сейчас, попозже! Ты же видишь, я должен уйти!

— Я приготовлю для шейха корзинку фруктов, но лучше бы ты сам отнес ее. Мне не хочется входить в его спальню, а то как бы он еще чего-нибудь не попросил.

— Чего именно?

— Ну, не знаю… Ему всегда чего-нибудь надо… Очистить от кожуры… порезать…

Она смутилась, что-то залепетала. Гериос захлопнул ларь, откуда доставал деньги, и обернулся к ней:

— Если бы ты научилась держаться, как подобает в твоем положении, о чем я постоянно тебя умолял, шейх никогда бы тебя ни о чем не просил.

«А ты сам? — могла бы она возразить супругу. — Разве ты всегда держишься, как подобает в твоем положении? Почему он не мог послать кого угодно, чтобы пригласить Якуба завтра к утру?» Но у нее не было никакого желания с ним пререкаться, напротив, она удрученно запричитала:

— Ну да, ты совершенно прав, а я виновата. Но не надо сейчас вспоминать о том, что было…

— Конечно, не будем, а впредь больше думай о том, как получше соответствовать своему рангу. Но теперь господин тебя уже попросил, так что приходится повиноваться.

Тут Ламиа схватила супруга за рукав и со слезами на глазах попыталась удержать:

— Да пойми ты, мне боязно к нему входить! — Их взгляды надолго скрестились, Ламии на минуту показалось, что муж колеблется, она даже вообразила, что вот-вот услышит от него: «Я понял твою тревогу, и я знаю, что мне сейчас надо делать!» Как бы ей в тот миг хотелось во всем положиться на него! Она бы с радостью навек перестала упрекать его в низменной мелочности, а помнила бы только одно: он — ее муж, она дана ему до гробовой доски и должна следовать за ним в счастье и невзгодах.

Гериос не проронил ни слова, и сама Ламиа умолкла, боясь его разозлить. Он выглядел вялым, колеблющимся, неуверенным. Так прошло несколько секунд, но казалось, этой паузе не будет конца. Затем он отстранил жену. Отошел в сторону.