Илья Стогoв - 13 месяцев

С восточными европейцами, типа чехов или болгар, болтать не хотелось мне. В результате общаться я стал с парнем из Грузии, по имени Заза и с фамилией, состоящей из двадцати трех слогов, последними из которых были «-швили».

Каждый делегат носил на груди бейдж с фамилией и названием страны, из которой приехал. У одной девушки на бейдже я разглядел надпись BELORUSSIA.

— О! Привет! Ты из Белоруссии?

Молчание.

— Здорово, что ты из Белоруссии. А я — русский. Из Петербурга.

Молчание.

— Как-то я был в Белоруссии. А ты в Петербурге была?

Молчание.

Я перестал улыбаться:

— В чем проблема?

— I don't understand. Would you be so kind to speak in any human language?

Мне захотелось ударить девушку по очкастому лицу. Но я просто покраснел и отошел.

Заза только рассмеялся.

— Не грузись! Тут еще и не такое было! За день до твоего приезда в Лоретто приезжал Папа. Организаторы конгресса предложили югославской делегации продемонстрировать Папе, что идущая у них война все-таки не до конца их всех разделила. Нужно было выйти к алтарю и пожать друг другу руки. Просто пожать, и все.

— Ну и?

— Отказались! Все до единого! Даже перед Папой.

Я закурил. В том году по всей Восточной Европе пахло гарью. Светская беседа между соседями могла с пол-оборота перерасти в поножовщину. Страны делили имущество и территории, проводили размежевание с бывшими союзниками, а кое-где дошло и до этнических чисток. Прежде чем регион худо-бедно успокоился, прежде чем сербы стали подавать руку хорватам, а прибалты и западные украинцы начали улыбаться, заслышав русскую речь, должно было пройти еще целое десятилетие.

В последний день работы конгресса для делегатов устроили танцы. Танцевать предлагалось под открытым небом, а в качестве музыки имелся ансамбль старательных аккордеонистов. А на следующее утро всех погрузили в автобусы и из Лоретто повезли в Рим.

Уезжали мы рано. В автобусе я заснул. Потом, около полудня, проснулся и долго смотрел в окно. Потом достал бревиарий, прочел все, что положено читать днем, и опять задремал.

Днем мы заехали в Ассизи. Городке, где родился святой Франциск Ассизский. Наверное, самый известный святой моей церкви. На его гробнице для нас отслужили мессу, а потом повезли обедать. В ресторанчике подавали вино, на этикетках которого был изображен тот же пейзаж, что виднелся за окном.

За соседним столиком сидела группа туристов из ЮАР. Пообедав и закурив, они улыбнулись мне и сказали, что, эх, красиво тут у нас, черт подери!

— У нас? Понимаете, сам-то я не местный.

— А откуда ты?

— Я русский. Из России.

— Это же все равно где-то здесь, рядом, да?

— Ну… не совсем рядом.

После обеда я попробовал вскарабкаться на холмы, на которых стоял сам город. Взбираться было сложно. Впереди меня в том же направлении карабкалась группа монахов-францисканцев в средневековых плащах, подпоясанных белыми веревками. Среди монахов было несколько негров. Вдоль тропинки росли пыльные деревья. Присмотревшись, я удивился: это были оливки. Они росли здесь прямо на улице, как в моем городе растут тополя.

Потом мы опять долго ехали в автобусах. Италия напоминала Грузию. Извилистые горные серпантины. Ухоженные винограднички на зеленых холмах. Вся страна была очень маленькая и очень старинная, а там, где она кончалась, сразу же начиналось теплое море.

В кресле рядом со мной сидел кадыкастый тощий хорват. Во время какой-то из югославских войн у парня вырезали всю семью. Иногда он доставал из рюкзака бутылку виноградной водки граппа и делал большой глоток. Предлагал выпить и мне. Совсем ночью автобус въехал в Рим.

Читая в журналах о головокружительных приключениях, не завидуйте тем, с кем эти приключения творятся. Путешественники никогда не поражаются тому, что видят. Уезжая из дому, новое ты способен воспринимать первые три дня. От силы неделю. Потом тебе становится все равно.

Ничего головокружительного в Риме со мной не случилось. А если бы и случилось, наверное, я бы не заметил. Утром в ватиканском соборе Святого Петра для нашей группы служили мессу. После мессы я по-честному осмотрел римские достопримечательности: фонтан Треви, руины Форума, что-то такое, выстроенное еще Муссолини… Главным ощущением все равно была усталость.

Спустя еще день я стоял в римском международном аэропорту. Рядом стояли все тот же священник и все та же Наташа. Мы улетали домой, в Петербург. Снаружи, за стеклами лежала Европа. А я уезжал в Россию. Завтра меня здесь уже не будет. На свете есть огромное количество городов, в которых я провел какое-то время, но больше никогда не побываю. Вот теперь еще и Рим.

Последнее время некоторые мои приятели любят гонять в Европу на выходные. На протяжении субботы и воскресенья они хлещут пражское пиво или лиссабонский портвейн, а в понедельник утром уже выходят на работу. Для них Европа это что-то очень привычное. Почти соседний квартал. Для одних Европа — это веселые выходные, для других — гипермаркеты и хорошие дороги, для кого-то еще — большие зарплаты или ресторанчики итальянской кухни. Но моя Европа вовсе не в этом. Я читаю европейских писателей и верю в европейские ценности. Но вот в чем они состоят… толком рассказать об этом у меня никогда не получалось.

Вчера днем я шел по римской улице и видел, как рабочие телефонной компании раскопали тротуар и пытались запихнуть в яму свои кабели. Я заглянул в раскоп. Из рыжей римской почвы торчали странные старинные мраморные углы. Рим — такой город, что, собираясь прокладывать телефонный кабель (о строительстве метро я уж и не говорю), будь готов к тому, что с первым же взмахом лопаты опровергнешь сразу несколько археологических теорий.

Думаю, что в Италии асфальта лежит метров на двадцать выше, чем положено от природы. Вся история мира утрамбована в почве под этим асфальтом. На метр вглубь — эпоха Наполеона. На пять метров — средневековые войны. На пятнадцать метров — время Юлия Цезаря.

А вот в моей стране слой почвы — тоньше бумаги. Ничего-то на нем не растет.

Недавно под Смоленском я разговаривал с парнем, которому тракторным механизмом вырвало три пальца на правой руке.

— Какой ужас! Как же вы после этого?

— А чего? Пил неделю, пока не заросло. А потом дальше стал работать.

— А пальцы? Куда вы дели оторванные пальцы?

— Без понятия. Там, наверное, и лежат, где упали.

Эти пальцы — единственное удобрение моей худосочной почвы. Мы там, в России, такие. Хлебом не корми — дай удобрить почву оторванными конечностями. И вот это отличие для меня важнее наличия гипермаркетов и зарплат. Пятнадцать лет назад мне казалось, будто отличия русских от французов и немцев скоро сгладятся. Стоит еще немного напрячься, и мы тоже станем жить в Европе. Лишь с годами выяснилось: на наших почвах ничто европейское не растет.