Илья Стогoв - 13 месяцев

Нас было двое в этой пустой скрипящей деревянной коробке… Вернее, трое. Я, смуглый человек из Индии, которого я называл «отец», и Тот, Кто пообещал, что где двое или трое соберутся ради Него, там и Он будет с ними…

(Им было страшно идти сквозь ночь. Им на лица давила мгла. Но камень, который был выброшен прочь, оказался главою угла.)

А если не хочется лететь на восток, можно двинуть на запад. Говоря точнее, на юго-запад. В Среднюю Азию.

Там, всего в трех часах лету от Бурятии, живут братья-францисканцы. Согласно местной легенде, их церковь стоит на том мете, где некогда жил библейский пророк Иов, которого мусульмане чтут под именем Айюб.

Едва приехав в Самарканд, я, помню, купил себе туристическую карту. Что именно на ней изображено, понять так и не смог.

Во-первых, узбекские названия улиц были нанесены на карту латиницей. Во-вторых, эти названия не имели ничего общего с тем, как улицы назывались на самом деле. А в-третьих, никакого отношения к реальности не имели и контуры улиц. То есть там, где, судя по карте, должен был начинаться большой проспект, я видел просто пустырь, а там, где проспект должен был кончаться, он, наоборот, вдруг возникал.

В воскресенье с утра я отправился искать католическую церковь. Надежды на то, что я ее найду, не было никакой. Город был пропитан пылью и отчаянием. Карта уверяла, что церковь где-то рядом, но никакой церкви видно не было.

Я брел по пыльным улицам… жарким и пыльным улицам… самым жарким улицам в мире, вдобавок насквозь пропитанным пылью. Здесь, на границе пустыни Кызылкум, нет церквей. Я понял это очень отчетливо. Здесь есть сорокаградусная жара и ослики, пасущиеся в тени развалившихся домов. Церквей нет.

Становилось ясно: пора возвращаться в отель. Однако, сделав несколько шагов и подняв голову, я все-таки увидел ее. Из-за глинобитных хижин торчал шпиль, увенчанный крестом. Здесь есть церковь. Даже здесь есть моя церковь.

Ерунда, что внутри самаркандского храма сидело всего четыре человека, причем двое из четырех — нищие в шлепанцах, забредшие переждать жару. Ничего, что азиатские власти строжайшим образом запретили молодым миссионерам даже заговаривать о том, что может быть расценено как религиозная пропаганда. Главное, что они уже здесь.

Чистые белые стены. Большое деревянное распятие напротив входа. В зале нищенка в цветастом платье грудью кормит крошечного узбекского ребенка. И всего один священник, который каждый день выходит к алтарю и делает то, что необходимо. Каждый день. Год за годом. А когда он состарится и умрет, к алтарю будет выходить кто-то следующий.

Они уже здесь. Значит, здесь и Тот, о Ком они, несмотря на запреты, все-таки говорят своим прихожанам. Кого они любят… и Кто сильнее жизни любит нас всех.

…

(И когда нам кричали, что мы слабы, что прекрасней победы — бой, мы знали, что лучший способ борьбы — повернуться второй щекой.)

Я все еще сидел в улан-удинском отеле, курил и смотрел в окно. Дремучая, бесконечная часть света… вернее, тьмы. Люди, никогда не слышавшие о том, что их рабство отменено. И всего несколько священников. Всего несколько небогатых храмов с деревянными распятиями на пустых стенах.

На всю Восточную Сибирь наберется от силы три тысячи католиков. Двадцать в Улан-Удэ. Восемь на Камчатке. Приблизительно сто в Магадане. Думаете, это мало? Между прочим, Господь соглашался помиловать Содом ради трех праведников, да только в Содоме трех не нашлось. А здесь — сразу в тысячу раз больше. Значит, все хорошо.

Мне рассказывали о священнике, которого еще при СССР за религиозную пропаганду посадили в сибирскую тюрьму. Он отсидел лет пять… или, скажем, семь, и на этом срок заключения истек. Тюремное начальство велело батюшке собираться и — на выход.

Священник обратился к начальству с просьбой:

— Прошу оставить меня в тюрьме. Хотя бы ненадолго.

— Как это — оставить?

— Понимаете, только-только все нормализовалось. Не могу пока уйти. Прошу разрешить остаться еще хотя бы на пару лет.

Начальство все равно не могло понять:

— Да что нормализовалось-то?

Священник вздохнул:

— Образовался кружок по изучению Писания. И две молитвенные группы. По воскресеньям в нашем бараке проводятся службы. Несколько человек готовятся к принятию таинства крещения. Как я могу все бросить?

Таких людей немного. Их и не может быть много. Христиане вообще нигде не являются большинством. Но они есть. Все вместе эти люди меняют лицо мира. Каждый день. По чуть-чуть. К лучшему.

Я тоже пытаюсь. У меня получается плохо, но я все равно продолжаю пытаться.

…

(И не важно, что жизнь задает вопрос, ведь мне известен ответ: я помню — казался бессильным Тот, сильней Которого нет!)

Вместо ручки на тяжелой металлической двери было кольцо. Тоже тяжелое и металлическое.

Стоять на лестнице было холодно. Я долго звонил. С прошлого года помнил: в эту дверь нужно не стучать, а именно звонить. Потом мне наконец открыли. В дверях стояла монахиня. Вся в белом, а поверх — черная накидка. Улыбнувшись и кивнув, чтобы я проходил, она опять исчезла в глубине квартиры.

Год назад я решил стать членом доминиканского братства. Теперь перед лицом Бога и членов моей общины мне предстояло принести обещания на следующий год. Ну и отчитаться за то, чем я занимался.

Не думайте, будто стать членом монашеского ордена легко. Будто вы постучитесь в двери монастыря, двери тут же захлопнутся у вас за спиной — и привет. Обратной дороги не будет. На самом деле все наоборот. Стать членом ордена — это сложно и долго. А вот вылететь из него — раз плюнуть.

Я разулся, прошел из прихожей в комнату. С одной стороны там стояла елка. За окном город похрустывал от рождественских морозов, а в монастыре было тепло. На окне стояли цветы. Они были красивые.

На самом деле жить по-христиански — это ведь значит просто жить. Проводить много-много времени с Тем, Кого ты любишь. Стараться проводить это время так, как нравится Ему, а не тебе. Это и значит жить «правильно».

Постепенно монастырь заполнялся посетителями: петербургскими доминиканцами. Женщины принесли хлеб и вино. Мужчины сдвинули с центра комнаты стол и расставили стулья. Единственный курящий мужчина (я) зажигалкой зажег стоящие на алтаре свечи.

Ровно в полдень все мы плечом к плечу встали перед алтарем и запели древний гимн:

— Veni Creator Spiritu!

А за неделю до этого, в прошлую среду, я проснулся от мысли, что чуть не прозевал собственный день рождения. Не открывая глаз, полежал в постели. Ну да, все верно. В субботу, пятнадцатого декабря, мне исполнится тридцать три, а я совсем об этом забыл.