Майкл Ондатже - Дивисадеро

Вот так каждый из них узнал, что другого интересовало, а что оставляло равнодушным. Мари-Ньеж заметила, что ее чтец скороговоркой проскакивает абзацы о детстве персонажей, ибо герои моложе двадцати были ему слишком знакомы. Он уже знал, чем полна юность. Его влекло к замысловатой жизни взрослых, путешествиям, военным и супружеским баталиям. Едва он это выпалил, как опешил от возникшей между ними стены. На миг тонкой смуглой рукой Мари-Ньеж коснулась его щеки.

Когда-нибудь ты женишься, сказала она. Вот тогда поговорим.

Нет, ответил он. Не поговорим. Определенно, нет. Люсьен вернулся в официальные рамки, но оба были подобны горючим спичкам, что рядышком лежат в коробке.

Все это происходило в первый год их знакомства. К вечеру возвращался Роман, и Мари-Ньеж отбывала в свою реальную жизнь. А Люсьен… Он гонял по лугам, ходил колесом, из рогатки пулял по деревцам и стрелой нырял в реку. Пронизав воду, открывал глаза, уверенный, что в темноте отыщет серебряный клад, старую шпагу или ветку, которая попытается его опутать и утопить. Распрощавшись с девушкой, он почему-то превращался в мальчишку.

Сквозь узкое оконце Мари-Ньеж видела, как он забирается на дерево. Порой на задах дома, в корыте намыливая мужа, она слышала далекий всплеск в реке. Иногда еще с порога Роман ее желал — о голоде его свидетельствовала припухшая ширинка; не озаботясь сделать пару шагов к кровати, он опрокидывал ее на кухонный стол и вламывался меж ее ног, что свешивались со столешницы, чуть касаясь пола; лишь слегка распаленная, она держалась за ее края, глядя на незажженную лампу, качавшуюся за его плечом, и чувствуя жесткость досок, по которым взад-вперед елозила ее спина, обтянутая тонким, спереди расстегнутым платьем. Наверное, Люсьен не успевал донырнуть до дна, как соитие и взаимное удовлетворение заканчивались. Мари-Ньеж хваталась за вытянутую руку мужа, и он сдергивал ее со стола. Глаза этого взрослого крепкого мужика, в котором не было ничего от мальчишки, пылали горечью и злостью на незадавшуюся жизнь. Как-то раз он запустил стулом в занавеску, разделявшую единственную комнату, и Мари-Ньеж знала, что ее он может так же легко шваркнуть в темный угол. Иногда в мушкетере Портосе она угадывала мужнины черты, а в муже — черты Портоса, что помогало хранить верность всему, во что он верил.

Мари-Ньеж отрастила волосы. Она чувствовала себя привязанной к домику, но в том была маленькая независимость. Девушка редко удалялась от него больше чем на сорок ярдов, если не считать чтений и тех случаев, когда Роман возил ее в деревню.

Убаюканный покоем, Люсьен задумчиво смотрел в окно. Потом взгляд его сфокусировался на черной собаке, двигавшейся дергаными прыжками. Когда пес приблизился, стало видно, какой он огромный.

Мам, смотри, наверное, бешеный, позвал Люсьен. Мать глянула в окно: Пожалуй. Из дома не выходи.

Ладно.

Они собирались обедать. Люсьен подошел к другому окну — вдруг Роман или Мари-Ньеж на улице. Никого не было, и он, вернувшись к первому окну, прижался лицом к стеклу, разглядывая животное. Пес молча описывал круги, словно в него вселился бес. Заметив человека в окне, он метнулся к крыльцу, но потом отбежал.

Уходит, сказала мать. Слава богу. Пес уткнулся носом в землю, а затем вдруг вспрыгнул на крыльцо и бросился в окно, вдребезги разнеся стекло, осколки которого вонзились Люсьену в глаз. Лапы пса окорябали его лицо; на миг Люсьен замер, а потом рухнул на пол. Голову опалило болью, и он подумал, что пес его грызет. Крикнуть не было сил. Закричала мать, увидев окровавленное лицо сына; кровь была на его рубашке и подоконнике. Пес выдернул лапы из разбитого окна и свалился на землю.

Одиль бросилась к неподвижному сыну. Люсьен не издал ни звука, боясь шевельнуться. Мать заголосила, но потом крик ее перешел в судорожное дыхание. Люсьен ничего не видел и потому решил, что над ним сопит пес.

Потом все стихло, он один лежал на кухонном полу.

Не думая о собаке, что была где-то поблизости, Одиль побежала за соседями. Вернувшись, она положила голову сына себе на колени, а Мари-Ньеж осторожно смыла кровь соляным раствором. На лице порезов не было, но из левого глаза торчали два осколка, не давая веку закрыться. Не раздумывая, девушка выдернула один осколок. Рука Люсьена конвульсивно дрогнула.

Ты видишь?

Нет…

А другим глазом?

Не знаю… очень больно… Правый глаз налился кровью; было не понятно, поврежден он или нет. В левом глазу глубоко засел еще один осколок. Мари-Ньеж не решилась его вытащить.

Роман пригнал повозку; Одиль умостила голову сына на коленях, от дорожной пыли прикрыв ее марлей. Мари-Ньеж села впереди; между ней и Романом лежало ружье, которое прихватила Одиль.

Только отъехали, как вновь появился пес. Он держался на расстоянии, но было ясно, что он готов напасть. Затем пес поравнялся с повозкой, пытаясь цапнуть лошадиные копыта. Лапы его были окровавлены.

Стреляй! — крикнула Одиль. Роман передал поводья жене и прицелился; заряд взметнул пыль рядом с собакой. Внезапно пес успокоился и, сев на дороге, взглядом проводил удалявшуюся повозку. Мари-Ньеж то и дело оборачивалась, поглядывая на Люсьена и отставшего пса. Она всегда мечтала о собаке и уговаривала мужа завести щенка. Теперь с мечтой можно распрощаться. Потянувшись назад, она коснулась руки Люсьена.

Врач мсье Порселен был самоуверенный неврастеник. Возможно распространение инфекции на неповрежденный глаз, сказал он. Чтобы сохранить юноше зрение, убеждал он Одиль, необходимо удалить левый глаз и хорошенько вычистить глазницу («полость»), Тогда инфекция не достанет ослабленный правый глаз. Мнения Люсьена никто не спрашивал, и он надолго затаил обиду на тех, кто его изуродовал.

Когда его выписали, он едва различал цвета и контуры предметов. Зрение восстановится, сказал врач, однако год нельзя читать и, как ни странно, плакать. Люсьену было почти восемнадцать. Казалось, холодная злость — единственный допустимый отклик на то, что с ним произошло. В своем несчастье он винил троицу, что доставила его в больницу. Роман был виноват в том, что не убил пса, но уничтожил возможность проверить его на бешенство. Вина Фасолины в том, что она, видимо, промыла Люсьену глаза грязным раствором. Но больше всех провинилась мать, дав согласие на удаление глаза. Люсьен будто вновь стал тринадцатилетним подростком и замкнулся в себе. Он почти не выходил из своей комнаты, в озлоблении отказавшись от протеза. Как взрослый, он редко вспоминал о тех временах, когда хотел и мог открыто плакать.

Через месяц после катастрофы из Тулузы пришли заказанные Люсьеном книги. Он швырнул их в угол и закрылся в своей комнате. Если б в печке горел огонь, он бы их сжег. Книги так и лежали в углу до прихода на урок Фасолины. Она подсела к сгорбившемуся на крыльце Люсьену и, пробравшись через предисловие, стала читать: