Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

— Кто же?

— Есть, есть люди, — рассеянно заметил антиквар. — Не только к Борису Васильевичу сходятся истинные ценители… Присядьте пока. Вас зовут Даниил?

Даня кивнул.

— Я хотел бы, раз уж он вас прислал… — Клингенмайер уселся в глубокое кресло, даже не скрипнувшее под его сухим, почти невесомым телом. — Каждый мечтает о лавке древностей. Нужна такая лавка, чтобы можно было туда прийти. Считайте, что у вас теперь эта лавка есть, а вы, судя по тому, что я о вас знаю, нуждаетесь в ней особенно.

— Откуда же вы про меня знаете? — спросил Даня, радостно удивляясь. — Борис Васильевич рассказывал?

— Почему же, иногда я и сам вижу, — пожал плечами Клингенмайер. — И общие знакомые есть, как уже было сказано. Я не хочу вас переманивать, боже упаси, но пусть у вас будет по крайней мере два места, куда можно пойти. Когда нет ни одного, это худо, очень худо, но когда всего одно — тоже, знаете, соблазн… Я не скажу вам о Борисе Васильевиче ничего плохого и, больше того, ничего нового. Он человек небесполезный, и думаю даже, что для правильного развития необходимый. Но ограничиваться им вряд ли стоит, и потому, раз уж вы у меня оказались, почему вам в последнюю пятницу каждого месяца не заходить сюда? Люди у нас бывают славные, собираются не первое десятилетие. Иных, к сожалению, нет, а те далече, но сами знаете — чем круг тесней, тем прочней. Приходите — может быть, с докладом, может, просто так… Мы сегодня как раз планируем читать одно любопытное письмо от друга, проживающего теперь в Париже. Вам его нужно, мне кажется, послушать. Я для этого и вызвал вас сегодня.

Даня поразился тому, как скоро его приняли в этот тайный круг, да еще предлагают послушать письмо из эмиграции. Видимо, рекомендация Остромова дорогого стоила. Но Клингенмайер словно прочел эту мысль.

— Ко мне ведь не попадают просто так, — сказал он. — Есть такие места, совсем простые, но не всем доступные. Очень хорошо, что я сумел разместиться как раз в таком. Оно было до этого свободно, тут был какой-то склад — сплошные вещи, никаких людей. Мне показалось, что это хорошая складка — почти то же, да не то. В мире ведь есть складки, и людям иного склада лучше находиться в них, вы не находите?

— Конечно, — сказал Даня. — Я не уверен только, что смог бы выдержать вот так, в складке…

— Вы другое дело, — сказал Клингенмайер. — Мне ведь и Александр Степанович кое-что писал.

— Грэм? — обрадовался Даня. — Он чудный.

— Мы хорошо с ним были знакомы до его отъезда на ваши берега, — сказал Клингенмайер. — У него там своя с к л а д к а, — он по-грэмовски выделил слово, — и ему, может быть, хорошо. Искренне сожалею, что лишен его общества, а сюда он и носу не кажет.

— Он обещал приехать весной, когда закончит роман.

— Думаю, не приедет. Зачем ему? Здесь было когда-то удивительно интересно, а теперь кончилось. Вы не вовремя сюда попали. О тех временах можно было недурную книгу написать, а об этих если когда-то кто-то и напишет, то с величайшей скукой, преодолевая зевоту. Точно весь воздух выпустили. Только в таких складках он и задержался. Я не думаю поэтому, что Борис Васильевич опасный человек. Многие вам скажут, что опасный, а я скажу — нет, бывают гораздо хуже. Я, конечно, не все знаю… Но иногда нужны именно такие, как Борис Васильевич. Он, положим, много выдумывает — назовем это так, — но что ж, и выдумка хорошая вещь. Бывают времена, когда люди вроде него только и могут дать толчок, а больше некому. Я вам больше скажу. Только в Борисе Васильевиче да еще в немногих, в очень немногих, и уж конечно, не кристальной честности, — сохранилось то, что тогда было во всех, в воздухе, в любом закате. И поэтому я Бориса Васильевича ценю больше, чем вы думаете, и вовсе вам не предлагаю относиться к нему осторожно.

— Этому я бы и не поверил, — важно сказал Даня. — Ведь он меня к вам прислал и, значит, доверяет обоим. Разве можно было бы при таком доверии…

Он смешался и не закончил.

— Это я все понимаю, — ровно сказал Клингенмайер, кажется, не очень довольный последним замечанием. — Если вас послали к портному забрать брюки, это может быть и не знаком доверия, а просто человеку лень за брюками идти. Если он послал вас ко мне, это может быть испытанием, или желанием нас свести, или прихотью, или чем угодно. Но если он это сделал, я воспользуюсь и скажу вам: дружите с Борисом Васильевичем, учитесь у Бориса Васильевича, но верьте не всему, что говорит Борис Васильевич, и более того, не ставьте слишком много на эту карту. У него можно многому научиться, но на него не нужно полагаться. Я говорю это вам только потому, что знаю его и знал Александра Степановича, ведь мир вообще тесно устроен, нет?

Ровно на этих словах продребезжал колокольчик у входа, и Клингегмайер, кивнув Дане, ушел в лавку. Там послышались радостные приветствия и женский голос, на который Даня поначалу не обратил внимания, потому что слишком был изумлен услышанным. Можно учиться, нельзя полагаться — это требовалось увязать, соединить в сознании. А когда вошел Клингенмайер с новой гостьей, эти сомнения тотчас вылетели у него из головы, потому что он непостижимым образом понял, кто перед ним, и противоречие было так ужасно, что у него, как в детстве, пересохло в горле.

Это несомненно была Надя Жуковская, о которой он столько слышал и которая в его уме успела стать символом ханжества, пошлости и фальшивого милосердия, Надя, покупавшая самооценку добрыми делами, всеобщая благотворительница и утешительница, Надя, от знакомства с которой его так оберегал Остромов — и словно сама судьба напросилась ему в союзницы, ибо ни на одном заседании кружка, ни на одном выезде в «Жизнь по совести» им удалось не встретиться. Теперь же она стояла перед ним, в своем знаменитом свитере с оттянутым воротником, с недоуменной и приветливой улыбкой, словно тоже сразу догадавшись, кто перед ней, и ему бросилось в глаза все то же, что всегда замечали при первом знакомстве с ней люди, не разучившиеся видеть: длинная белая шея, большой рот, крупные белые зубы, крупные кисти рук, круглые ореховые глаза — и счастье, которым вся она была окружена, как цветущее дерево облаком запаха. Она ничего не могла делать для самоуважения и ничем не покупала сознания правоты, ибо это было с нею с рождения, естественное, как врожденный абсолютный слух. Если она и сознавала, что делает кому-то так называемое добро — как ничтожно и неуместно было это слово рядом с тем счастьем, которое она излучала! — то этому сознанию всегда сопутствовала горькая мысль о недостаточности, о том, что она ничем не может поделиться и никого не в силах сделать собой. Может быть, на тысячу счастливцев приходится один, у которого счастье так естественно и неоскорбительно, и при этом так щедро, что нужно постоянно им делиться, иначе оно переполнит душу и затопит ее. Даня так хорошо ее придумал, а тут было совсем другое — и надо было срочно с этим смириться; он сразу почувствовал себя безобразно виноватым — но кто же мог предполагать, что она такая! Так в Жанне д’Арк подозревали ведьму — ибо кому же могло прийти в голову, что она действительно свята!