Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

Денисов подробно записал все это и некоторое время смотрел на Остромова выжидательно.

— А вот тут есть сведения, — он хлопнул ладонью по увесистой папке, — что в Сербию вы сбежали от карточного долга, без всякого задания. Я записал, конечно, потому что интересно. Вам бы, Остромов, романы сочинять. Брошюры. В последний раз предлагаю: разоружитесь перед следствием и расскажите о ваших связях с Куцем, проживающим ныне в США. Имея в виду, что у нас тут допросов про ваши художества хватит лет на пять царской каторги, но каторги, Остромов, больше нет. Теперь, Остромов, гуманность. Но мы вам советуем ею не злоупотреблять, так что я вас слушаю.

Вот как, стремительно подумал Остромов. Недооценил всех, начиная с Огранова и кончая гадиной Морбусом. Это схема «Шут», без каких-либо вариантов.

— Я удивляюсь, — залепетал он, — я удивляюсь… Я подчеркиваю, что никогда никаких проявлений враждебности со стороны болгарского народа. По воскресеньям танцы, девушки в лентах бросали цветы, крепкие вкусные напитки в страшном количестве. Что до инсинуаций по женской части, объясняю исключительно чрезмерной податливостью, продиктованной моим феерическим воздействием. Это объяснимо с той точки зрения, что веду преемство непосредственно от Казановы Венецианского, оцените профиль. — Он повернулся в профиль. — Всегда без всяких усилий. Прыгали в постель, как зайчихи, успевай только ловить. Воздействие исключительное на оба пола. Моего поцелуя домогались министры… Если что, держите себя в руках. На дальнейшие вопросы отвечать не могу в силу контузии на японской войне, полученной при защите вертикального Отечества. Настоятельно советую освидетельствовать, поскольку в иных ситуациях за себя не отвечаю. Не подходите, я буду кричать. Ах, ах, как я попался! Как же я ужасно попался, не трогайте меня, я ничего не знаю!

Денисов, не отрываясь, писал.

— Гражданка Пестерева, — скучным голосом произнес Денисов, — Варвара Платоновна, тысяча восемьсот шестидесятого года рождения, беспартийная, пенсионерка третьей категории, из дворян, образование домашнее, не служила, проживающая по Пятой советской, дом шесть, квартира три, имеете ли чем дополнить сказанное?

Он оторвался от опросного листа и посмотрел на Пестереву, как на вошь.

— Я дополнить-то не имею, — сказала грузная Пестерева просительным недворянским голосом, беспокойно ерзая на стуле. — А ты бы, сынок, послушал меня…

Дворянская дочь, хотя бы и пенсионерка третьей категории, не могла говорить ничего подобного. Денисов был предупрежден насчет фокусов и заподозрил неладное.

— Я не сынок вам, — сказал он грубым, старательным двадцатитрехлетним басом. — Обращайтесь как положено.

— Ну, не сынок, — легко согласилась Пестерева. — Унучок. — Так, по-домашнему, «унучок», говорила вятская бабушка Денисова, с которой Пестерева никак не могла встречаться в дореволюционной жизни. — Послушай баушку, унучок, для тебя будет не худо. Я что скажу-то тебе. Ты слушай-ко, слушай, успеешь с писаниной своей. Баушка плохого не скажет. Ты думаешь, уж и превзошел все? Ты скажи-ко мне: вот, собирались люди. Люди бедные, немолодые уж, многие вон какие хворые, у кого глазки не видят, у кого ножки не ходют. Ну, собирались, игралися кто как мог — кому плохо? Никого ж не трогали, на аркане-то не тянули. Говорили, пели, небывальщину рассказывали. Что ж ты нас запер, убогих, нам вить все одно помирать скоро! А раз помирать, то какая ж разница, что мы там меж себя говорим? И власть мы вашу советскую не трогали, не надо нам ничего, не убили, и спасибо. И заграницы никакой не было, все свои, самые что ни есть питерские. Никому не было худа, не вредили, не грабили — что ж ты, унучок, баушку мучишь? Баушка тебя медком кормила, молочком поила. Вон ты вырос какой красивый да белый. А ты теперь старенькую под замок, ну — хорошо ли?

Денисову стало жарко. Пестерева сидела напротив, глядя на него тревожно и жалостливо. Густой голос ее обволакивал голову Денисова, как мед.

— Если имеете жалобы, вам следует заявить согласно имеющегося, имеющихся распорядков, — пробормотал он первое, что пришло в голову. Он цеплялся за эту формулу, чтобы не утонуть в густом меду баушкиных речей, засасывавших его, как трясина, в самое глубокое детство и глубже, в уютную темноту, в утробный, дословесный покой.

— Да каки ж таки жалобы, коли привел Господь такого унучка увидеть! — ласково продолжала Пестерева. — Нам радоваться на вас, а ты — жалобы! Одна жалоба, унучек, что ты уж решил — все, я большой, я судить поставлен! А ты слушай-ко баушку, баушка худому не научит. Где тебе судить, коли ты сам ничего не знаешь? Сам ты скажи: что мы тебе сделали? Сидели, говорили, в наряды наряжались. Так ведь нам только и осталось, что помирать. По углам сидим, свету не видим, не блажим, не ропщем, деток у нас нет, иной раз хлебушка принести некому. Вот и скажи: кому плохо было, что мы сидели по углам, помирать готовились?

— Вы… Ты… — смешался Денисов. — Ты сейчас такая смирная, а раньше что было?

— А что было? — искренне удивилась баушка.

— Отец меня бил! — плачущим фальцетом воскликнул Денисов. — Мать забил, сестру забил, меня в мальчики отдал при столяре! Столяр бил, я в Америку сбежал, в Таганроге споймали! В железнодорожных мастерских два года, чуть слуха не лишился! Если б товарищ Марусин не надоумил в следственное пойти, и сейчас бы там… в копоти… А товарищ Марусин сразу сказал: ты дюже злой, с тебя следователь будет на большой палец! А ты что делала? Ты померла, когда мне восемь лет было, и взятки с тебя гладки, и защитить некому!

— Так ведь Божья воля, унучок, — смиренно сказала баушка Пестерева. — Рази бы я своей волей оставила тебя? Что ж ты меня теперь, покойницу, под замок?

— А-а-а! — отчаянно закричал Денисов, на мгновенье трезвея от ужаса. — Ты, сволочь, в старое время… на балах вертела хвостом с почетными гражданинами, а меня столяр по роже! Ты трудовой пот пила, ты по заграницам, в жизни палец о палец, всяко разно разврат! Ты на хребте сидела, а сама теперь спрашиваешь, за что! Я в депо паровозном, в копоти, а ты бульон ела и шоколад в чашке! Прости, прости, Христа ради! Сам не знаю, что говорю. Забери только меня, забери, не могу я больше в чужих людях…

Коля думал, что она его пожалеет, но баушка посуровела.

— Ты что ж на старую кричишь, Коля? — спросила она густым голосом. — Или ты, Коля, судить кого поставлен? Ты штаны намочил, у тебя уши немыты. Тебя драть и драть еще, а ты стариков мучишь. Жалобиться хочешь? А нас не жалко тебе, судья праведный? Эх, соплежуй, на кого руку поднял! На Божьих людей замахиваесся? Куда глаза прячешь, на меня смотри!

Денисов поклялся бы, что вместо глаз у нее были теперь две дыры, откуда так и веяло гееннским жаром.