Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

Он был высок ростом, худ, серые круглые глаза его глядели спокойно. Он был поленовских лет, может, чуть старше; в кости узковат, но крепок, и по сугубой невозмутимости среди общего шума чувствовалось, что всякого повидал. Поленов ощутил в нем силу — на силу имел чутье безошибочное. Все эти люди были слабы, хоть и считали себя бог знает кем. Конечно, им было теперь плохо, а разве не сами накликали? Поленову и тогда было хорошо, инженером, и теперь было бы хорошо, если б жила и танцевала Лидочка. Эти же были несчастны без повода, вообще, а потому и несчастье их было фальшивое. Собравшись, они тотчас начинали читать плохие стихи или ругать власти. Вспоминали уехавших, обменивались данными из писем, выходило, что всем там хуже, чем здесь. Уехавшие, вероятно, так же собирались там и обменивались сведениями, как ужасна жизнь оставшихся.

— Что будет? — говорил Михаил Алексеевич. — А я скажу, что будет. Они примутся теперь за своих.

— Ну, сначала-то нас, — хихикнул Золотаревский, в прошлом фельетонист.

— Нет, мы и на это не годимся. Им надо теперь укрепляться, а от нас какая же опасность? Им свои теперь опасней чужих. Термидор.

— До термидора была Вандея.

— За три месяца, кажется?

— Вандея восстала, а мы по углам шипим, — сказал Захаров, режиссер. Он только что приехал со съемок из Одессы и говорил, что будет нечто грандиозное из эпохи пятого года.

— Иногда шипеть-то пострашней…

— Знаете на что похоже? — говорил Михаил Алексеевич. — Это гальванизированный труп, ровно так, ничего больше. Все умерло еще в пятнадцатом году, я очень почувствовал, просто как отчекрыжило. И Александр Александрович говорил, что все умерло в пятнадцатом. А потом этот труп гальванизировали очень сильным током, и он пошел, только мысли у него все мертвые, слова мертвые и поет он все время о павших борцах, и ставит им памятники. И так он будет ходить еще некоторое время, даже довольно неуязвимый для всяких врагов, потому что мертвому что же станется? Но потом он начнет разлагаться, и тогда все кончится уже совсем. Я не знаю, когда именно, каким током его надо будет бить, но сам он мертвый, и весь язык его будет мертвый, и разложение его будет долго и гнойно. Если бы он павши в землю умер, то еще что-то могло быть, а так он все перезаразит и отравит, и теперь долго ничего не будет…

К нему, впрочем, никто не прислушался, и он замолчал, стыдясь пророчества, мало уместного в застольном разговоре.

— Интересней, как реставрация пойдет, — сказал Беленсон, уже пьяненький. Этот еврей пил, как русский, но когда напивался, из него вылезал именно еврей, всем напуганный, криво ухмыляющийся. — Я думаю, у них уж фигура присмотрена. Абы кому не дадут.

— Должен кто-то из-за границы приехать. Но не царской фамилии, а как бы обновленец.

— Нет, не думаю, — решительно сказал поклонник Кякшто, человек, судя по выправке, военный, поклонник-полковник. — Я думаю, сначала Наполеон, кто-то из своих, из маршалов. Буденный — идиот, а то бы годился.

— Я на Троцкого думаю, — заметил Альтер.

— Это уж вы, Альтер, хватили, — с вопросительной интонацией протянул идиот Игорек.

— Вот увидите. Он самый военный, он сейчас в полуопале, они его приберегают в тени для народной любви. Во время войны все был на виду, потом перессорился со всеми, обозвал бюрократией — по какому праву? Что ж он, сам другой? Он такой же и хуже. И когда народу надоест, они вытащат его, как туза из рукава.

— А вы что скажете, масон? — развязно спросил Золотаревский у ломовского знакомца.

— Посудите сами, можно ли предсказывать, — пожал плечами сероглазый. — Если я нечто знаю и скажу, будет одно, если не скажу — совершенно иное. Для чего же мне поддерживать в вас ненужные суеверия? Про нас больше врут, чем про покойного императора.

Ломов перекрестился, он был монархист.

— Но в общих-то чертах? — не отставал Золотаревский.

— В общих чертах дело, начатое вами позавчера, завершится благополучно, — сухо сказал масон.

— Но я не начинал вчера никакого дела! — развязно крикнул бывший журналист.

— Как угодно, — кивнул масон.

Золотаревский смешался.

— То есть я начал роман… — пролепетал он.

— Как угодно, — еще суше повторил масон. — Я, господа, не представился. Меня зовут Борис Васильевич Остромов.

— Про-све-щеннейший человек! — Ломов поднял кривой палец. У него было что-то с костями: горб, неестественно длинные пальцы, огромные ступни. Уродство не обозлило его: он всегда кем-нибудь восторгался.

— Я о вас слышал, кажется, — сказал Михаил Алексеевич в наступившей паузе.

— Слышали обо мне многие, — с достоинством кивнул сероглазый, — видели единицы, а понял услышанное едва ли десятый. Вас же я приветствую и с удовольствием слушаю, но будущее — не наше дело. Мы не все еще поняли в настоящем, и для этого понимания я намерен собрать кружок.

— Теперь опасно, — буркнул кто-то.

— Уверяю вас, не опасней, чем это собрание. Мне вообще кажется, что путь сейчас один — если вовне пойти некуда, надо глубже в себя; или, если в себе наскучит, освоить ступенчатую экстериоризацию по методу Сведенборга.

Все насторожились, а Михаил Алексеевич свистнул. Он демонстрировал иногда удивительно вульгарные манеры: увидев на улице поток желтой глинистой воды, мог радостно сказать — «Как будто сотня солдат…». Вид сотни солдат, которые вынули и льют, был ему, должно быть, приятен.

— Какую именно экстериоризацию? — спросил Игорек. — Вы, верно, по методу Шарко, то есть выход наружу душевной жизни…

Непременно надо было показать, что все знает, обо всем слыхал.

— Вовсе нет, — спокойно пояснил Остромов, — Шарко нередко употреблял оккультные термины, понятия не имея об их смысле. У него наблюдался один из братьев, Ален Жофре, тоже, по счастью, знавший немногое. Вообще же он был врач по делам самым телесным, мозольный оператор, в сущности.

Золотаревский прыснул.

— Экстериоризацией называется выход астрального тела, — продолжал Остромов, волнообразно изображая этот выход. — Это упражнение требует огромной подготовки и высших степеней концентрации, но у нас оно доступно уже на третьей степени, при условии, разумеется, правильной защиты.

— Вы можете это показать? — спросил Альтергейм.

— Разумеется, нет, — улыбнулся Остромов. — Показать можно фокус, а выпускать для потехи душу из тела…

— Но тогда, согласитесь, никаких доказательств, — заметил протрезвевший от любопытства Беленсон. Пред ним сидел живой масон, и Беленсон почти решил, что это сон.

— Доказательств множество, — пожал плечами Остромов. — Экстериоризация как раз одна из немногих вещей, которые доказуются почти так же легко, как левитация. Вам известен, конечно, случай Бояно.