Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

Он повторял это все кислей, все безнадежней и под конец замолчал, свесив руки между колен.

— В общем, ты был прав, старик, — сказал он. — Мне никогда не притвориться. Я думал, что если все время радоваться, можно как-то влиться. А оказывается пока… но, впрочем, знаешь…

Даня не стал дослушивать его. Он устал говорить с надеющимися людьми.

— Миша, — сказал он. — Послушай меня ровно одну минуту. Я зашел случайно, но, в общем, по делу. Дело самое простое: спроси, пожалуйста, Тамаркину… или, того проще, дай мне ее адрес. Думаю, она мне ответит. Ты же не думаешь, что это я донес?

— Что ты, что ты, — залепетал Миша, но было ясно, что эта подсказанная мысль уже стала для него родной.

— Дай мне адрес Тамаркиной, — попросил Даня. — Мне нужно.

И в нем еще было столько силы, что Миша, не говоря ни слова, протянул ему открытку с кошечкой — на обороте корявым почерком Тамаркиной было выведено несколько строк. Писать ей надо было в Ташкент, в Бешагачский район, до востребования.

— Спасибо, — сказал Даня и вышел из воротниковской квартиры, отомкнув оба замка и цепочку. Не так просты были Тютюнниковы, хоть бы и дети, чтобы не запирать дверей в Ленинграде в двадцать седьмом году.

С тех пор он не летал довольно долго — главным образом потому, что не хотел убедиться в ошибке: все могло привидеться, да и бессонница в последнее время довела его до того, что он иногда среди бела дня разговаривал с самим собой или воображал облачные города. Но странное дело — чувство вины исчезло, словно новый дар искупил все его прежние грехи и вернул ему право жить; значит, ничто не привиделось и могло повториться, и каждый шаг его сопровождало чувство тайной собственности.

Следующий полет случился в марте, ясным, почти весенним по свету, но все еще холодным и снежным днем, на розовом закате. В отличие от первого, этот второй полет сопровождался тонким чувством счастья, обволакивавшим Даню уже с утра, с рассвета. На обратном пути было так хорошо, что он несколько остановок прошел пешком, жуя рыхлый снег, с наслаждением чувствуя, как ботинки пропускают воду — признак скорого таянья. В парке с веток тяжело опадали подтаявшие снежные грозди. Даня пожевал уцелевшее кислое яблочко, промороженное насквозь, и всерьез думал некоторое время, что яблочко способствовало взлету.

Было так: он проходил мимо окна желтокирпичного дома недавней постройки и вдруг услышал, что на втором этаже играют Баха, «Итальянский концерт», вторую часть. Он сразу узнал эту музыку, и узнал не памятью, а всем существом. Он помялся немного на месте, утаптывая снег, и когда в ровное топтание вступления пробилось вдруг божественное ля-соль-ля, как вскрик счастья и узнавания, и начало кругами восходить, разворачивая гирлянду спиралевидных ступеней, — он без малейшего усилия пошел по этим ступеням, в тающем розовом свете, в мокром снегу, в легком запахе отсыревшей коры. Все постепенно становилось этой темой, то есть она пропитывала собою мартовский сквер, потому что в ней было и то, и то, и это: бралась нота — и проступал клен, снегирь, мальчик с огромным портфелем, идущий из школы, вероятно, из кружка. И как мир, подчиняясь музыке, строился из ее сцеплений, так под каждый шаг Дани сама собой подскакивала ступенька.

Воздух оказался полон углов, ступеней и поворотов. Он дивился, как прежде не замечал его структуры, но тут же поправил себя: ведь замечал. В детстве, когда перед глазами вдруг мелькало что-то вроде слоистых плоскостей, прозрачных, сланцевых стен. Тогда ему казалось, например, что в воздухе можно спрятаться, то есть войти в такую щель, откуда ты уже не виден. Просто не от кого было прятаться тогда, а то бы попробовал. И сейчас он видел эти щели и складки, некоторые из которых были ловушками, а другие — убежищами; но не было пока повода. С какого-то момента земля перестала быть видна, но музыка не переставала, хотя от окна, за которым счастливейшая женщина (он видел это) играла концерт, он был уже чрезвычайно далеко. Дело в том, что музыка была не музыка в собственном смысле, а именно указание по восхождению, чертеж спиралевидных лестниц, по которым он, прыгая с одной на другую, хроматически восходил: при шаге с лестницы на лестницу возникала как бы легкая хромота, и отсюда «хроматически». Это было теперь совершенно понятно. Музыка была описанием того, что с ним происходило, каждая ступенька была клавишей, и, восходя, он сам уже извлекал этот звук, боясь только, что анданте кончится. Но оно уже не кончалось, он мог идти сколько хотел. Ритм был такой: четыре шага вверх, потом все-таки немного вниз, чтобы перепрыгнуть на следующую восходящую, — но тут в центр полукруга просачивался луч, и дальше можно было идти вдоль него. Даня подумал вдруг, что тут не без «Болеро», не без ритмического сходства, и тут же вошел в структуру болеро, отчего воздух заметно потеплел.

Плавали дымные тучки. Он впервые видел вокруг пространство первого эона, о котором было столько разговоров. Некоторым его ритмическая туманность напоминает пространство лирики, и некоторые в лирике только этим пространством и ограничиваются, но это лишь приблизительное, процентно небольшое — кожура апельсина — вступление к действительным фазам, из которых можно что-то почерпнуть. Сам же первый эон скорей идеальное место отдохновения для слабой души, утомленной давлением мира, — но, отдохнув в нем и надышавшись его снежной, туманной свежестью, надо двигаться дальше. Ошибка тех, кто раз попал туда дуриком, состоит в восприятии первого эона как окончательного: мол, все уже сделано. Для преодоления этого предбанника истины нужно по-своему не меньше усилий, чем для первого взлета вообще, но эти усилия, конечно, иного рода — как разные дарования требуются от штангиста, преодолевающего тяготение, и жонглера, работающего с ним же, но иначе. Однако Даня, наслаждаясь облачной туманностью и, по контрасту с ней, геометрической четкостью восхождения, с самого начала помнил, что тут не предел и надо будет двигаться дальше. Пока же он осматривался, впивая снежную, дивную скуку этого бесконечного, как всякая горизонталь, пространства и наслаждаясь разнообразием необязательных, калейдоскопных облачных конфигураций. Мелькало черное и зеленое, первая лапчатка на весенней земле, но в разрывах, в фонах: основное действие разворачивалось в облачности и не имело ни конца, ни начала.

Сказать, чтобы там плавало всепрощение и чтобы анданте выражало его же, было бы так же плоско, как вообще что-нибудь сказать. Но мысль работала ясно, нуждаясь в словесном оформлении все меньше, как и Даня все меньше нуждался в ступеньках, чтобы парить. Там было не прощение, конечно, и не безразличие: какие чувства испытываем мы к занавесу, когда он поднят? На нем что-то было нарисовано, на нем фигурки решали свои фигурочные дела, там что-то очень много было красного в разных модификациях от алого до охристого, орхидского, — но он поднялся, и там совсем другое. Никакого отношения, никакой связи с кривляниями этих фигурок. Разломы, если они намечались (тут же срастаясь), происходили по другим линиям — тем самым, от которых только отвлекал занавес. Многое, однако, намекало на реальные вещи — выше, во втором эоне, куда отчетливо тянуло, но еще отчетливей не пускало.