Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

— Есть времена, когда нельзя сказать непошлость, — продолжал дядюшка, колдуя над салатиком. — Я не знаю, что должно произойти… но, в общем, грех мой был в том, что я надеялся делать дело. Я как-то думал, что дело спасет. А есть времена, когда именно наше-то дело и не может делаться. Можно приспособиться, конечно, и нарочно делать хуже… и обманывать себя тем, что вот, лучше я, чем кто-то… Но это не так, Даня, он неглупый человек, этот твой, как его… Лучше кто-то, чем я, потому что не сделаю я ничего, так? А имя испорчу, а имя, может быть, единственное, что надо оставить… Дела не остаются, Даня, имя остается. И потому, — провозгласил он уже не под нос, поднимая чашку, — и потому, Даня, Ноговицын! Исключительно и только Ноговицын!

Он постучался ко второму соседу на следующий вечер. Ноговицын рано уходил и рано приходил, ужинал, прогуливался — строго час, хоть будильник сверяй, — выпивал стакан простокваши, подолгу держа ее во рту для лучшего впитывания, да и для десен хорошо, после чего ложился, непременно на спину, ибо на правый бок вредно для печени, а на левый — для сердца. Да и уклон, как говорилось в тогдашнем анекдоте. У того, кто наблюдал бы за его долгими приготовлениями ко сну и здоровою, очень здоровою жизнью, неизбежно возник бы вопрос: для чего, собственно, поддерживать такую жизнь? На что Ноговицын с полной честностью ответил бы: нет, не стоит, она давно уже бремя. Но, как все хилые дети, он проделывал это для кого-то, для чьего-то недоброго глаза, который все следил за ним и говорил: неправильно, ты то делаешь не так и это не этак. И Ноговицын все делал хорошо, а того, что хотелось, нарочно не делал; и даже поступал всю жизнь вопреки хотенью, и это ставил себе в заслугу. Но когда Алексей Алексеич Галицкий виновато попросил его помочь с устройством племянника куда-нибудь по счетной части, — юноша грамотный, аккуратный, вольнослушатель университета, — Ноговицын не успел даже подумать, как бы чего не вышло, а по чистой случайности вспомнил, что в управление учета жилфонда взят из их финотдела Евграф Карасев, молодой, но растущий, и будто бы ему нужны люди. Так и сказал, зайдя проведать сослуживцев: людей нет, никого нет людей… Так уж если заметите кого, милости прошу. Так он сказал.

Ничего не желая обещать, Ноговицын сказал:

— Я спрошу.

А поскольку он ничего не забывал, то на следующий день спросил, и уже двадцать пятого апреля Даня стоял перед Евграфом Карасевым, про которого никто на свете не мог сказать ничего определенного. Да и про контору на улице Защемиловской трудно было сказать что-нибудь наверняка. Когда Карасева прислали туда из ноговицынского финотдела, он долго стоял перед скуксившимся двухэтажным деревянным домом со следами многочисленных покрасок, образовавших наконец единый цвет трудно прожитой и притом бессмысленной жизни, — и буркнул наконец себе под нос:

— Отсюда улетишь, пожалуй.

Неясно было, выражает ли он тем самым скепсис относительно возможного улета или удостоверяет, что из такой обстановки только и улетать.

Карасев был круглый, крепкий, смуглый, цепкий. Он не расставался с обширным портфелем, усатое лицо его было отмечено шрамом — вероятно, еще в гражданскую, — и вообще в нем чувствовался опыт небухгалтерский: тогда много было таких — на бюрократских должностях, в чиновничьих холщовых косоворотках и даже нарукавниках, но с походкой кавалериста, с прищуром стрелка. Они исправно выполняли скучные обязанности, но по глазам их было видно, что недавно они справлялись с обязанностями совсем другими, и теперь, вернувшись в человеческое состояние, не совсем еще в нем освоились. Лучше было не возражать им слишком долго, к формальностям они относились несколько по-кавалерийски, и по глазам их было видно, что они знают кое-что посерьезней учета. Во главе чуть не каждого второго треста стоял такой человек, и Карасев на этом фоне терялся, а ему того и надо было.

Даня долго искал Защемиловскую, долго добирался до нее. Стоял первый по-настоящему жаркий апрельский день, и первая пыль летала по сухой восточной окраине города. Защемиловская казалась сельской; дома на ней были сплошь деревянные, большей частью одноэтажные. Трамвай доходил только до Железнодорожной, и дальше надо было пешком — вдоль путей, пустырей, свалок; по краям города полно было незастроенных, неосвоенных пустошей, вообще много было лишнего — избыточных людей, избыточной земли. Людей можно было выморить, распихать по щелям, а земля, с которой не знали, что делать, постепенно заболачивалась либо зарастала, либо ее заваливали ржавым хламом, сквозь который вовсю уже пробивалась непобедимая растительность. Вдруг, за углом, открылась Защемиловская — тихая, уютная и словно хранимая домом неопределенного цвета, серо-лиловым, перегораживавшим ее поперек; Даня не видел, что за ним, но сразу понял, что за ним города нет, а есть другое.

Дом этот с виду являл типичный деревянный особняк, какими в безобразовские годы сплошь застроились петербургские окраины. Но в том, как стоял он, косо перегораживая улицу, в том, как блекло, без блеска, смотрели его мертвые стекла, в одинокой герани в окошке первого этажа, с ее пыльными листьями и зловеще красным цветком, — было грозное и чужеродное, совсем не отсюда; и ясно было, что если здесь займутся учетом жилых помещений, то ни подвальной крысе, ни чердачному призраку не скрыться от учетчика.

Кабинет Карасева располагался на втором этаже. Карасев долго и непонятно смотрел на Даню. Из-за шрама под правым глазом казалось, что он подмигивает.

— Вам анкету заполнить, — сказал он с некоторым вызовом и протянул Дане два листка из серой картонной папки, лежавшей на столе справа.

Анкета была обыкновенная: фамилия, имя, отчество, социальное происхождение, место рождения, образование (до пятого класса гимназическое, а потом домашнее), трудовой стаж (нет), предыдущее место работы (легко — сплошь прочерки), родственники за границей (и тут прочерки), военная служба (удивительно, насколько пустая жизнь — решительно нечего сообщить).

Карасев изучал все эти прочерки долго, словно не веря в такую удачливость. Если бы Даня вдруг исчез, следов его не нашлось бы ни в одном отечественном архиве, потому что и родился-то он в Цюрихе, в клинике Шатля, которую рекомендовали его матери по причине сравнительно поздних родов; мы об этом молчали, потому что не было случая, а как представился, так сразу сообщили. Мы ничего не утаиваем, гражданин читатель, мы только не все сразу говорим.

— Гм, — сказал наконец Карасев. — Считаете хорошо?

— В гимназии успевал.

— В Питере давно?

— Месяц.

— Так. А вот еще, пожалуйста, заполните, — и он вынул два листка из желтой картонной папки, лежавшей слева.