Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

Итак. Salut, mon vieux. Как, черт побери, ты поживаешь? Мы не видались почти год, и есть что рассказать. Я пишу по-свински редко (признаться, это вообще было первое письмо), но пойми и меня — стараюсь не отрывать настоящего рабочего от настоящей работы. Я уже три месяца в Ленинграде, поступил на вечерний филфак, работаю, ты не поверишь, в конторе по учету жилплощади и получаю паек второй категории, не хухры-мухры. Здесь есть литературные и иные кружки (скромность, таинственность, лояльность, подумал Даня), есть и небезынтересные люди, а недавно я познакомился с самым интересным существом, которое видел до сей поры. Невозможно тебе описать, что это такое. Это девушка без всяких занятий, но с исключительными способностями. Ни на одной должности она не может удержаться, потому что, по совести, должностей, на которых были бы нужны люди вроде нее, не существует в природе. Я даже не сказал бы, что это красавица, потому что никто не скажет об огне «красивый». Это слишком слабо и вдобавок неверно. У нее неправильное лицо, неправильные манеры и неправильные танцы. Вчера я впервые увидел, как она танцует, и до сих пор не могу опомниться. Это либо новое слово в искусстве вообще, либо очень старое слово, совершенно забытое, из тех времен, когда танец был еще способом рассказывать историю, а не просто демонстрацией классических фигур. Каждую такую миниатюру она проживает и, думаю, импровизирует. Куда может пойти такой человек в наше время — не представляю. Кажется, я впервые в жизни столкнулся с чем-то еще более неуместным, чем я, — но, в отличие от меня, она этой неуместности совершенно не сознает и вообще в таких категориях не думает. Мысль у нее скачет. Она не похожа ни на кого. Нос у нее великоват, она чересчур смугла, брови очень густые, лицо узкое, плечи тоже. Почему-то меня умиляют в ней даже эти недостатки, и, может быть, я, сам такой неправильный — и в душе понимающий, что именно так и надо, — могу полюбить только неправильного человека. Классическая красота всегда меня отталкивала, и я не понимал, что в ней находят. Ведь любить можно только то, что немного уязвлено. А она вдобавок совсем не сознает этого. Речь у нее странная, с вкраплениями всяческой «бузы» и «шамовки», но ее голосом все эти слова звучат ничуть не странней, чем какое-нибудь «передайте варенье», а точней, у нее все звучит странно, как у говорящей птицы, еще не привыкшей говорить. Ей все казалось, что она может выразиться гораздо яснее жестом или клекотом, а тут вдруг какие-то слова.

Откуда она взялась и что с ней будет — понятия не имею. Черт знает, как сохраняется в людях эта странность (он чувствовал перебор с чертями, но от смущения не решался заговорить просто). Наверное, надо в самом деле считать одного себя правым, а всех выродками. Она позволяет очень многое, но чувствуется, что это пока не от любви, а именно от дикости, это память о временах, когда так делали все и это было в порядке вещей. Мы с ней гуляли сегодня на островах — помнишь острова? Они очень изменились, на Елагином хотят сделать парк отдыха, но дворец сейчас запущен и вместо луга сплошное болото. Она казалась мне частью всего этого пейзажа, одновременно болотистого и классического, и вся она как напоминание о забытой, разрушенной культуре, от которой, может быть, остались сегодня только сапожники вроде айсоров или прачечники вроде китайцев. Что я пишу и зачем? Ведь представить ее все равно невозможно. На такой девушке нельзя даже жениться, потому что непонятно, кем надо быть, чтобы удержать ее рядом. Будь я проклят, если что-нибудь понимаю. Работу свою над ритмом я забросил, но теперь, наверное, возобновлю, потому что она и есть ритм, и только через музыку можно ее понять, хотя танцевать она способна под любую музыку, ей это так же безразлично, как выбор еды или слов. Боюсь, что и выбор спутника для нее дело случайное. Как бы я этого не хотел, как бы я хотел так — сам! Мы любим тех, кем хотим быть, и больше того — тех, кем быть никогда не сможем. Есть другие, те, кто во всех видит и любит только себя, но я таких людей никогда не пойму. Ты, например, такой. Могу тебе написать это радостно и прямо, поскольку все равно никогда не отправлю этого письма. Ты дурак, Григорий. Спокойной ночи.

Он счастливо улыбнулся, разорвал листок, сжег его в дядиной узорной пепельнице и сладко заснул в шестом часу утра.

— Я хочу познакомить вас с удивительнейшим человеком, — сказал Поленов за ужином неделю спустя.

Обычно Даня с дядей перекусывали в комнате, но тут Поленов предложил попировать в кухне. Брянцевы легли, территория была свободна.

Поленов в последнее время переменился. Появилась в нем торопливость, угодливость, хищноватость. Алексей Алексеич не узнавал Поленова. Прежде угрюмый, напоказ застывший в горе, он теперь словно разморозился и оживленно шевелился. Ему что-то замаячило.

Поленов переживал борения. С одной стороны, Остромов был его собственность, и весь кружок создавался, чтобы опрокинуть могущественного врага. С другой же, кружок и опрокидывание врага немыслимы были без привлечения посторонних, и чем скорей соберется Супра, обещанная Остромовым на первом же заседании, тем стремительней падет Морбус. Поленов ходил теперь, присматриваясь.

— С удивительнейшим, — повторил он. — Я думаю, вы очень его оцените.

И он посмотрел на Даню со странной смесью посвященности и угодливой искательности.

Даня не понимал, что такое Поленов. С одной стороны, он несомненно страдал, с другой же — лечил свои страдания наихудшим способом, ненавидя весь мир: вариант, кто бы спорил, действенный, но, как всякое зло, лишь на коротких расстояниях. Горе нельзя вылечить самому, Даня знал это по себе, — полная самодостаточность есть уже сверхчеловечность; нет иного бальзама, кроме чужого сочувствия, однако его-то Поленов отсек, ибо все были ему должны, а кто же любит кредиторов? Инстинктом Даня чувствовал, что предложений этого соседа принимать не следует, но интересные люди… чем черт не шутит. Говорить ему было не с кем, читать некому.

— Что за человек, Константин Исаевич? — спросил он.

— Духовная наука, — лихорадочно заговорил Поленов, радуясь случаю блеснуть новыми познаниями. — Вы не слышали, наверное. (Хороший человек сказал бы: вы слышали, конечно.) Он ставит цель духовного познания. Это будут лекции на дому и потом эксперименты по чтению мысли, передача мысли в другую комнату. Это целый курс лекций, берите, Алексей Алексеевич, рыбку. Угощайтесь, Даня, вы молодой, вам нужно. Еще вот лучок. Удивительные результаты. Я вам настоятельнейше, берите, Даня, картошку, я настоятельнейше. Все, разумеется, согласовано, — он понизил голос, — и разрешено, и это никак не опасно.

— Фокусы? — приподнял бровь дядюшка. Ему неприятно было угощение Поленова, он всегда брезговал подношениями с поминок, а у Поленова были как бы вечные поминки. Расстарался, приобрел сельдя, выставил даже полурыковку. Выражение у него было странное — словно он против воли рекламирует товар, нужный ему самому, но обладатель товара заставляет делиться. — Я знал гипнотизера, выступал даже в общих вечерах. Еще у Берка. У него, знаете, ассистент. Вы говорите мысль ассистенту, на другом конце зала гипнотизер. Ассистент ему говорит: думай, соображай, еще что-то такое. Он в этих словах скрывает как-то вашу мысль, и тот угадывает. Трюк эффектный, на юге многие работали.