Иосиф Гольман - Любовь заказывали? (сборник)

А вот Глеба относительная неудача задела. Залез в Интернет – специально в город ездил, – купил даже книгу, рекомендованную в сайте. И скоро в детдоме появилась лошадь – старая, откровенно говоря, кобылка, – а в перечне медицинских назначений появился новый термин – гиппотерапия.

Глеб подсаживал Марию на кобылку, и лошадь тихонько трусила со своей невесомой ношей, удерживаемая под уздцы твердой рукой сына лесника. Впрочем, кобылка вряд ли была бы резвее даже без твердой руки: ее «мотор» выдавал явно не более одной десятой лошадиной силы.

Теоретики метода объясняли лечебный эффект тем, что верховая езда заставляет мозг инстинктивно координировать работу почти всех мышц. В случае с Марией гиппотерапия явного лечебного эффекта не дала, но для нее, так же как и для всех остальных обитателей синдеевского детдома, кобылка стала очередным чудом, серьезно расширившим их возможности в жестоком и неласковом к ним мире.

На лошадке с восторгом катались и Федя с Маринкой, и девочка-цветочек Леночка, и даже самоуглубленный и самодостаточный аутист Петя. Они же за ней и ухаживали: конюх дядя Витя, помнивший еще Глебова отца, лично приходил обучать детей. Кузнеца же пришлось привозить из соседней деревни – профессия стала нечастой.

И еще немаловажно было для Глеба, что после появления рыжей кобылки в детдомовском сарае директор Майя Александровна впервые взглянула на него, Глеба… не то чтобы заинтересованно, но уже как-то иначе, чем прежде.

И это было ему приятно.

…Они втроем прошли в комнату. Майя Александровна заварила душистый чай с мятой. Включила немодную лампу под тканевым абажуром.

Печенья домашнего – по интерьеру явно полагавшегося, – правда, не оказалось: пришлось довольствоваться магазинными пирожными, привезенными Еремеичевым.

Тут только обратил внимание Глеб, что Еремеичев принарядился: в черном костюме приехал, что отродясь за ним не водилось.

Иван честно выпил два стакана чаю, прежде чем приступил к главному.

– Лучше бы, конечно, без этого москвича, – пробормотал он, поглядывая на Железнова. – Ну да ладно…

– Ты чего, жениться решил? – вдруг дошло до Глеба. Еремеичев зыркнул на него свирепым оком. А потом улыбнулся и согласился:

– Типа того. Вот, Майя Александровна, при свидетеле прошу у вас руки и сердца.

– Их обычно предлагают… – покритиковал Железнов. – А не просят.

– Не тебя спрашивают, – смиренно заметил Иван.

Майя застыла, не зная, как себя вести.

– Я, пожалуй, еще не готова, – наконец нашла она форму мягкого отказа.

Еремеичев расстроился, но не очень.

– «Не готова» – не значит «нет», – резонно заметил он.

Чаепитие продолжилось как ни в чем не бывало. К теме вернулись только перед уходом. Вернулся опять Иван. Уже покидая Майину квартирку, вдруг обернулся и сказал:

– Только на этого столичного жителя, – чтоб сомнений не оставалось, он показал на Глеба пальцем, – смотри не клюнь. Парень он хороший, но я пока не уверен, что он здесь надолго.

– Вообще-то я здесь родился, – почему-то обиделся Глеб.

– Можно, я пока незамужней побуду? – разрядила ситуацию Майя.

– Можно, – разрешил Еремеичев. Он уже снова улыбался. Они с Глебом собрались и пошли восвояси.

Через час Глеб вернулся. Тихонько постучал в дверь. Почему-то ему показалось, что его примут. Было такое ощущение.

Дверь открылась.

Майя стояла на пороге, видно, только из душа – запахнутая в полотенце. Ойкнула, увидев Железнова: думала, кто-то из дежурных воспитательниц.

А Глеб, вдохнув в себя ее запах, вдруг на мгновение потерял голову и двумя руками забрался под полотенце.

Очнулся тут же, получив крепкую затрещину. Извинился, повернулся и пошел к себе на стройку, спать.

День получился какой-то, прямо скажем, сумбурный.

Давно так не зашивался Глеб, как этим летом. По еремеичевским – а теперь уже и своим – делам носился как угорелый: ему тоже стали сниться бледные поганки в огромных грибоварных чанах. Ягодные дела, правда, уже заканчивались, теперь впереди только брусника да клюква. Зато грибы будут чуть не до самой зимы.

А зимой, даст Бог, появится деликатесная колбаса с маркой «made in Sindeevka».

Работа Железнову нравилась: в отличие от московской она вернула ему лесной воздух. К тому же – не была навязана, да и должностью своей он никому не был обязан. Глеб вздохнул, вспомнив, как «оплачивалась» прежняя, престижная московская работенка…

Но на тяжкие душевные переживания у него теперь просто не было времени.

Даже с Майей он после своего неудачного ухаживания в следующий раз встретился только через неделю.

Кстати, получив ощутимой тяжести затрещину, Глеб почему-то не испытал чувства непомерного стыда или раскаяния. Скорее главной мыслью было что-то типа – поторопился… Ничего, жизнь в тот вечер не кончилась. А Майка – теперь про себя он называл директоршу именно так – его, безусловно, интересовала.

Еремеичев это видел, радости не испытывал, однако личное и производственное разделял четко, по-прежнему дорожа излишне самостоятельным, но весьма пригодившимся в деле москвичом. Только одно сказал Глебу насчет Майки: «Обидишь – убью», чем не слишком напугал последнего. Во-первых, после того чересчур краткого полета на аэроплане его сложно было чем-либо серьезно напугать. А во-вторых, он вовсе не собирался Майку обижать. Совершенно не исключено, что аналогичные его действия через некоторое время Майку не рассердят, а совсем даже наоборот. Она, конечно, женщина серьезная, но ведь – женщина…

Майка и в самом деле прибежала к нему сама. Поздним вечером, прямо на заканчивающуюся стройку – Глеб теперь ночевал хоть и на свежем воздухе, но уже под собственной крышей.

– Ленка умирает! – выкрикнула она. Железнов мгновенно подхватился, и они побежали к детдому.

На врачей из города рассчитывать было нечего. Ураганный ветер еще вчера оборвал телефонные провода, да и добираться они будут долго. Вечно пьяный фельдшер из поселка за Большой Болотиной тоже вряд ли поможет. Даже если придет.

Почему Майка побежала за Глебом – сказать сложно: в детдоме-то как раз свои медики были, пожилая тетечка-педиатр и еще один специфический специалист – дефектолог. Они крутились вокруг бездыханной Леночки, и было видно, что обе дамы здорово испуганы. Несмотря на тяжелые анамнезы пациентов, это была первая смерть в их молодом детском доме.

Девочка не дышала. Ее и так бледная кожа теперь приобрела синюшный оттенок, характерный для сердечной недостаточности.

Еще полгода назад, окажись Глеб свидетелем подобного, подумал бы про себя: «Слава Богу, отмучилась». Потому что не смог бы счесть жизнью тот вид существования, на который была обречена девочка.