Джозеф Хеллер - Видит Бог

Вирсавия с преувеличенной досадой вздыхает, и груди ее сладостно вздымаются под золотой тканью. С возрастом они пополнели, оформились, стали подвижнее. У меня начинает покалывать в кончиках пальцев, до того мне хочется их потискать.

— Разве ты не знаешь? — с фальшивой небрежностью спрашивает она. — Почему именно я должна тебе обо всем рассказывать? А еще говоришь, что я не царица. Твой сын Адония величается по всему городу, уверяя, будто вот-вот станет царем. И тебе об этом никто не сказал? Между прочим, все говорят, что ты не желаешь его огорчать вопросами о том, почему он так поступает. Ты не пытался огорчить его вопросом о том, почему он так поступает?

— Все, что хочет Адония, — это устроить пир под открытым небом, дабы отпраздновать то обстоятельство, что он царский наследник и уже начал выполнять свои обязанности в качестве моего наместника. — Это довольно шаткое объяснение я даю, пытаясь прикрыть им раздражение, вызванное тем, что она отыграла у меня несколько очков.

— А разве Авессалом не поднял мятеж как только стал твоим наместником? — Вирсавия вновь попадает в самую точку, проявляя упорство и находчивость, какие демонстрировала в прошлом, пытаясь добиться желаемого. — Ах, Давид, Давид, ну что ты за простофиля? Когда ты хоть чему-то научишься? Адония на своем светском приеме возвеличит себя еще пуще, объявив, что будет царем, и ведя себя так, словно он уже царь. Разве Соломон позволил бы себе такое? А твои подданные обратятся в его подданных. Пробовал ты хоть раз огорчить Адонию, — повторяет Вирсавия, — спросив его, почему он так поступает?

— Да на черта мне его огорчать? — отвечаю я. — Адония и будет царем, а Соломон не будет. Адония старше.

— Это в счет не идет. — Живость, с которой она наносит ответный удар, вызывает во мне подозрение, что кто-то ее натаскал. — Ты-то ведь старшим не был.

— По-твоему, я получил, что имею, в подарок от своего отца?

— И разве Иаков был старшим? — напористо отвечает она вопросом на вопрос. — Или Иосиф? Или сын его, Ефрем? И все же Ефрем получил благословение от Иакова, ведь так? Хотя Иосиф просил его для Манассии. А эта шишка, Иуда, твой, между прочим, предок, тоже старшим не был, как и один из его двойняшек, Фарес, которым ты то и дело хвастаешься. С Иудой ведь был какой-то скандал, да только ваша семья его замяла, нет? Что уж там я и мои гулянки с хананейками еще до замужества! Иуда-то со своей снохой баловался, так? Хорошенькое дело! Человеку вроде бы не положено ложиться с женой его сына. Он что, не знал об этом?

— Так она же была вдова, — протестуя, кричу я. — Да еще и переоделась блудницей, чтобы его обмануть. Слушай, откуда ты набралась всей этой премудрости? Ты же за всю свою жизнь не прочла ни единой книги.

— Освежила кое-что в памяти. Библию стала читать. Больше все равно заняться нечем.

— Будет врать-то. — Я знаю мою дражайшую половину слишком хорошо, чтобы попасться на эту удочку. — И не краснеешь ведь. Нафана наслушалась, так? Это он подсылает тебя со всеми этими разговорами, верно?

Когда Вирсавия немного краснеет, она становится еще привлекательнее.

— Да где же это я вру? — помолчав, отвечает она. — Нафана слушать еще потруднее, чем Библию читать, разве не так?

— Вот тут ты права, — соглашаюсь я, с одобрением глядя на нее. — Такие вот замечания и объясняют мне, почему я тебя до сих пор люблю, моя дорогая. Иди ко мне.

Вирсавия безапелляционно качает головой:

— Меня тошнит от любви.

— Ну так ступай и скажи своему Соломону, чтобы повесился в сортире.

— Ты хочешь наказать всю страну за то, что я, в моем возрасте, отказываюсь вытворять с тобой всякие грязные штучки?

— А что в них такого уж грязного? Да и не всегда ты считала их грязными.

— Как раз всегда и считала. Потому-то мы и получали от них такое удовольствие, простачок. Какие все-таки вы, мужчины, наивные!

— И при чем тут «наказать всю страну»? — с некоторым запозданием осведомляюсь я. — Адония прекрасный человек, народ его любит.

— А Соломон зато мудр.

— Как моя пятка.

— Яблоко от яблони недалеко падает.

— Ты меня не умасливай. Если он такой мудрый, как ты уверяешь, так пусть пойдет и поучится кое-чему у Адонии, вместо того чтобы с утра до вечера слоняться здесь по коридорам со стилом и глиняной табличкой в надежде пролезть ко мне. И почему он записывает все подряд? Запомнить ничего не может? Люди считают, что Адония станет царем, потому что он уже ведет себя как царь.

— Так Соломон же не может превозносить себя, уверяя, будто он станет царем, — парирует Вирсавия. — Разве Адония не старший сын?

— Ну вот видишь? — отвечаю я с ноткой мягкого торжества в голосе. — Первородство есть первородство. Пусть Соломон попробует другие средства, раз уж ты настроена так решительно. Почему бы ему не поднять мятеж? Соломон такой сквалыга, что наверное скопил уже достаточно денег для финансирования хорошего народного бунта.

Вирсавия сокрушенно трясет головой:

— Соломон непопулярен.

— То-то и оно.

— И потом, он слишком любит тебя, — с неожиданной находчивостью сообщает она, — чтобы в чем-то тебе противиться.

— По-твоему, я только вчера родился?

— Нет, правда. Соломон лишь тем и живет, чтобы проникнуть в твои желания и позаботиться об их выполнении.

— В таком случае пусть позаботится, чтобы я его больше не видел.

— Давид, голубчик, ну пообедай с ним сегодня вечером. Он тебе сам все это скажет.

— Ни за что, — отвечаю я мягко, но с той непреклонностью, которая свойственна больше Нафану, чем мне, — даже за весь китайский чай, за все ароматы Аравии, костры Ен-Гадди и кофе Бразилии. Я никогда больше не сяду за стол с этим скаредным тупицей.

— Он сам заплатит за еду.

— То-то удивит.

— Я возьму с него обещание. Соломон сделает все, что велит ему мать.

— Я его видеть не могу.

— Он же наша с тобой плоть и кровь.

— Ой, не трави ты мне душу.

Соломон все старательно записывает. Улыбается он редко, а смеяться так и вовсе не умеет. Это прижимистая, тусклая душонка, что-то вроде домовладельца, сдающего комнаты внаем, по мелочи вкладывающего скудные деньги во все сразу и воспринимающего каждую пустячную неудачу как личную катастрофу. «Зануда, — так отзывался о нем мой блестящий Авессалом. — Нужник. Он никогда не смеется. Злословит глухого и пред слепым кладет всякую дрянь, чтобы тот преткнулся. Но и тогда не смеется. Смотрит, и все. Если он кому-то что-то дает, обязательно потом отбирает. Вчера — останавливаю его на улице и прошу поделиться со мной изюмом. А когда возвращаюсь домой, он торчит с чашкой у моих дверей — пришел попросить взаймы немного чечевицы». Если б у нас уже было тогда выражение «хрен моржовый», к нему оно бы пристало накрепко.