Фридрих Горенштейн - Яков Каша

— Как? Яков Каша… Стахановец… Фронтовик… На всесоюзном лично…

А руки бегают, бегают, и слова выпрыгивают произвольно. Слова сами по себе, Яков сам по себе, руки сами по себе. Нет, правая уже неподвижна. За спину правая завернута так, что в локте словно переломлена.

— Общественность… социалистическая… гады… — выдавливает Яков. Лицо налилось кровью, губы отвердели.

— Борыс, где ты..? ать… мать…

— Полотенце мочу под краном, товарищ старший лейтенант.

— … ком… кому… эхо… ухо…

Задыхается Яков в собственной рубашке, на голову натянули, заголилась спина, обнажились фронтовые раны…

— По соплям не надо! Припарки, припарки ставь… Через мокрое…

— Сомлел, падло.

Лежит Яков неподвижно. А из кармана удостоверение выпало, красная книжечка, «…действительно является…» И партбилет с длительным партстажем.

Старший лейтенант Простак чешет лохматую голову. Болит голова, словно кастетом сзади стукнули…

— Перегнули… Я же говорил, по соплям не надо… Сколько раз учить…

— Так, товарищ старший лейтенант, вы ж сами…

«Чуть что — в кусты. Били вместе, а законность соблюдать хочет врозь».

— Что хотел гражданин? — строго уже спросил, как не с «Борыса», а как с сержанта, с подчиненного.

— Сын у него пропал.

— Сын? Как фамилия? Каша… Это, кажись, его в гортеатре награждали как первого комсомольца? Беда с этими старыми большевиками. Писать теперь будет. Ну-ка вылей ему воды на голову.

— Товарищ Каша, что ж вы сразу не сказали…

Тело у Якова совсем поломано на много частей, а голова отдельно от туловища лежит.

— Душить вас надо… а-ах… контру… рабоче-крестьянская… товарищ Калинин…

— Ну, товарищ Каша, нехорошо… мы советское учреждение. Бывают ошибки, ошибочки… социалистическая законность… но и каждый гражданин должен содействовать… На меня обопритесь, на меня… Сюда, на стульчик… Мокрое полотенце к губам, весь жар вытянет… Так у вас сынок пропал? Примем меры… Хотя разное бывает… Месяц назад тоже гражданин явился — жена пропала… Ушла и нет ее… А начали искать, у него в сарае под дровами, в земле пропавшая закопана. Я без намеков, просто работа сложная, и ошибки всюду возможны. Вот два дня назад неопознанный труп мужчины обнаружили на обочине шоссе. Так, чтоб он внимание проезжих не привлекал, его соломкой прикрыли какие-то граждане. Помешали расследованию. Первоначальное положение одежды нарушено.

Тело Якова, кое-как сложенное воедино на стуле, снова задрожало само по себе.

— Где?

— Что где?

— Неопознанный мужчина?

— В морге. Но вашего найдем. Утром лично я дам лучшую розыскную собаку. Сейчас, сами понимаете, собаке отдых необходим, иначе нюх теряет. Вы у нас переночуйте, а утром поедем. Сержант, проводите товарища.

И переночевал избитый Яков в камере. Сидел всю ночь на твердой скамейке и слушал, как гудит ветер.

«Беда с этими старыми большевиками-комсомольцами… Еще к прокурору побежит. Лучше на ключ», — думает старший лейтенант Простак, сидя над протоколом. Пока в третьем часу ночи добрался на улицу Парижской Коммуны, вареники уже были холодные и твердые, как уши у мертвеца с обочины шоссе. Выпил чарку водки, загрыз огурцом и лег в дурном расположении, повернувшись к жене задом.

Утром на газике выехали с розыскной собакой в село Геройское, бывшая деревня Перегнои.

Анюта, конечно, всю ночь глаз не сомкнула. Увидала, как кряхтя выбирается полусогнутый Яков с распухшим лицом из милицейского газика, подбежала, обняла, заплакала.

— Я так и чувствовала, что с вами что-то случилось.

— Ладно, упал, ударился. Ты давай что-нибудь Емельяна, шапку или рубаху.

Милиционер-проводник сначала понюхал предметы сам. Шапку он забраковал — воняет солидолом. Рубаху тоже — махрой несет. Наконец какую-то майку проводник, понюхав, поднес к мокрому собачьему носу. Собака сделала полукрут по двору, остановилась и залаяла перед дощатой дверью под лестницей на чердак. Там, «в засаде», под лестницей собственного дома, сидел три дня Емельян Яковлевич Каша, надеясь уличить жену в неверности. Провиантом он запасся основательно. Лежало на газете несколько буханок хлеба, кусок сала, лук, колбаса, вареные яйца, и стояло два ведра воды, одно уже почти выпитое.

— Каша Емельян Яковлевич? — торжественно произнес старший лейтенант Простак.

— Ну я.

— Каша Яков Павлович, признаете своего пропавшего сына?

— Признаю, — распухшими губами ответил Яков.

— Прошу подписать протокол. Тут дело, сами понимаете… Тут ведь и ложным вызовом пахнет.

Нарочно пугнул старший лейтенант, хоть это и излишне. И так молчать будет стахановец. Проглотит все, что по печени и по пояснице получил.

Подписал Яков протокол, еле добрался до лежанки и свалился. А Емельян сразу же укладываться стал, вещи собирать.

— В Москву уезжаю, к другу. Там шофера нужны.

— Ты что ж надумал, — шевелит губами Яков. Кажется кричит, а на самом деле шепчет.

— Я не к вам обращаюсь, я к жене моей, — говорит Емельян, — вы не отец мне, а змей-горыныч. Видел я, как вы жену мою, родного сына, соблазнить хотели… И она к вам липла… Но с ней я еще потолкую…

— Это на отца так, — задыхается Яков, — на отца… — и заверещал новым голосом тонко, — на отца-а-а-а… А-а-а… — за голову схватился.

— Не обращайте внимания, Яков Павлович, — говорит Анюта, — сдурел он.

— А ты поменьше болтай, собирайся… И сына одевай… Чтоб эту ночь, в этом проклятом доме, этим проклятым воздухом я уже не дышал…

Так сказал, что дальше уже говорить нечего. Замолчали все. Только под вечер Анюта нарушила молчание, подошла к Емельяну и тихо:

— Отец ведь больной… Подождали бы хоть несколько дней, пока поправится…

— Пусть бы и подох, — громко говорит Емельян, — ненавижу я его… Удушил бы…

Так и уехали. И остался Яков один. Емельян специально следил, чтобы жена с отцом не попрощалась. Но, когда Емельян отлучился по нужде, она торопливо подошла и поцеловала Якова в мокрое от слез горячее лицо. И Яков понял, что в последний раз он чувствует запах ее волос, слышит ее скорый и легкий шаг, видит ее всю наяву такой, какой долгие годы будет видеть во сне. Полина ушла под трактор, а Анюта в проем двери, и обе окончательно слились воедино в смерти своей. «Прощай, прощай, сердце мое».

И начал Яков не жить, а доживать свои годы. Особенно трудно было первое время. Работал он, как прежде, по-стахановски, но уже без прошлого аппетита к труду. Придет с работы в пустую хату, сядет, не ужиная и не снимая спецовки, и говорит, глядя в потолок.

— Заболел я, Анюта, совсем заболел.

И так подолгу сидеть может и одно повторять.

Как-то зашел к нему Ефим Гармата, спросил, бодро поздоровавшись: