Евгений Козловский - Мы встретились в Раю…

Арсений уже стоял на площадке и безнадежно глядел на красную кнопку, которая гасла только на мгновения и перехватить которую все не удавалось: в это раннее время люди косяком валили на службу, — а Ликины слова неслись и неслись сквозь щель между коробкой и неприкрытой дверью: хотя и вообще — хвалиться особенно нечем: бросил жену! Ничтожества! Подонки! Ни одному мужику не верю! Дверь, наконец, захлопнулась. С-сволочи, пробормотал Арсений. На такую домину второго лифта пожалели. Сэкономили!

Спешить абсолютно некуда, но нелепое ожидание подъемника дозаводило и без того заведенного Арсения, даже становилось тяжело дышать. Он похлопал себя по боковым карманам: конечно, забыл сигареты — и тут же рефлекторно проверил, на месте ли деньги. Да, непомерно толстая пачка раковой опухолью прощупывалась и сквозь пальто. Надо же, у жены этого миллионера Г. не нашлось крупных купюр, отслюнила трояками да пятерками! Все же следовало занести деньги в сберкассу прямо вчера, ничего, подождала бы Лика, куда бы делась?! Как же с сигаретами? Возвращаться — значит начинать новую долгую сцену с непременным примирением в финале, а примирения не хотелось: теперь, когда сумма перевалила за самим же Арсением назначенный четырехтысячный рубеж, остальные полтора-два куска в случае чего можно уже и одолжить, хоть бы у того же Аркадия, — Арсений чувствовал, что открывается некая новая жизнь и старые привязанности становятся только помехами. Красная лампочка горела практически непрерывно, Арсений вполголоса выругался и пошел вниз пешком. Одиннадцать этажей. Двадцать пролетов. По девять ступенек в каждом. Плюс еще четыре — внизу.

Арсений заставил себя идти по улице медленно, то ли чтобы успокоиться, то ли чтобы полюбоваться на собственное раздражение. Лика, уже приготовившая примиряющую улыбку, стояла на подоконнике и смотрела в открытую форточку: ждала, что обернется как обычно, помашет рукою. Не дождалась. Арсений свернул во двор.

Сколько ни просматривал Арсений написанное начало, глаз его цеплялся за Владивосток междугородного разговора. В конечном счете совершенно безразлично, из какого именно города звонит Ликин муж: из Владивостока, из Перми или, скажем, из Киева: географический сей нюанс больше нигде в романе отыгрывать не планируется, — тем более брало любопытство докопаться, откуда этот самый Владивосток вылез. Арсений, правда, родился там, неподалеку, за колючкой, в концлагере на Второй Речке, но телефонная ассоциация происходила явно не из места рождения.

Миша! Конечно же шурин Миша! Они с Мариною собирались эмигрировать именно во Владивосток!

В респектабельной еврейской семье, к которой Арсений тогда еще принадлежал, в семье его последней жены Ирины, произошел скандал: у Ириного брата появилась любовница. Факт ничего особенного собою не представлял бы, если б, с одной стороны, не стал случайно известен Мишиной жене: выгребая носовые платки для стирки, она обнаружила в кармане Мишиного пальто два билета на электричку до Головково, где была их дача, билеты на те самые дни, когда Миша якобы сопровождал в Ленинград японскую делегацию; с другой же — Миша не отнесся бы к нему так серьезно, что даже собрался разрушить — как говорили в их доме — семью.

Людей, проживающих на свете, Фишманы делили на две неравные категории: принадлежащих и не принадлежащих к их клану. Когда первая категория пополнялась за счет, например, Мишиной супруги Гали и самого Арсения, прозелиты, независимо от их, так сказать, человеческих качеств, осыпались положенной им долею семейных благ: ключами от дачи и отдельной комнатою в ней; доверенностью на семейный автомобиль; стильной одеждою; невкусно приготовленной, но дорогой и дефицитной пищей, за которою, упакованной в большие картонные коробки из-под импортного вина, — это почему-то называлось заказами— ездил в ГУМ каждую пятницу сам глава семьи. Потому выпускать кого-нибудь из клана было для Фишманов тяжело вдвойне: невозможно изъять все, уже выданное в расход. И если дача и автомобиль амортизировались слабо, то одежда изнашивалась и выходила из моды, а съеденные за годы икру, маслины, осетрину, финский сервелат и тому подобные деликатесы извлечь назад представлялось затруднительным: даже если удавалось компенсировать через суд или давление на психику стоимость переваренных и высранных продуктов, внеденеж-ная цена их исключительности пропадала невозвратно. Дело осложнилось еще двумя обстоятельствами: во-первых, беременностью Гали сверх возможного для аборта срока, да и не пошла бы она на аборт, двумя руками держась за мир Фишманов, куда столь нечаянно и столь счастливо проникла; во-вторых, предстоящей защитою Миши, которую и так оттягивали вот уже года три, а такие вещи, как защита, в их семье принимались более чем всерьез.

Мишина влюбленность представлялась Арсению куда нормальнее Мишиного брака: едва окончив университет и будучи по протекции деда-профессора, в прошлом — красного пулеметчика, устроен в Институт востоковедения Академии наук СССР (сокращенно ИВАН), Миша встретил там хорошенькую лаборантку-комсорга и, чувствуя, как легко покоряется ему все в жизни, решил покорить и лаборантку. Девочка одевалась вульгарно, была явно необразованна и пошла, но ее молодость и, возможно, принадлежность к элитарному институту, о котором с легкой руки родителей Миша грезил еще в начальной школе, затенили, сделали незаметными, неважными прочие качества знакомки. Немалую роль сыграл и родительский подарок к окончанию университета: однокомнатный кооператив на Садовом кольце: квартира располагала к соблазнению, а Галине умение создавать комфорт и вкусно готовить довершили дело. Мишины родители мечтали, разумеется, не о такой партии для сына, но, исчерпав возможные и нравственные, с их точки зрения, способы презервации и разглядев в Гале положительные для поддержания в домашнем очаге огня черточки, смирились с Мишиным выбором и с этого момента стали смотреть на Галю уже как на члена клана, а стало быть — некритически. К тому же, думали они, девочка из нищей семьи (мать — бухгалтер, отца нету и не было, больная бабка на шее) во всю жизнь не забудет оказанное ей благодеяние: старый как мир, но столь же вечный мотив.

За несколько лет пребывания в семье Фишманов Галя набралась соков, располнела; время проявило на ее лице порядочно смазанные пролетарскими генами отцовой линии фамильные черты замоскворецких купчих, из которых она происходила по линии материнской. Одевалась Галя теперь во все дорогое и недавно модное: в семье Фишманов последние новинки Диора, Кардена и Зайцева не признавались, — но столь же безвкусно, как и прежде, успела окончить что-то заочно-экономическое и была устроена в «Интурист», от чего ни шарма, ни образованности не прибавилось в ней, зато появился жуткий апломб, которым Галя повергала Мишу в уныние всякий раз, когда они куда-нибудь выбирались или принимали гостей у себя. Ее старых подруг — все больше продавщиц да секретарш — Миша переносил с трудом, хотя и пользовался их услугами по доставанию дефицитных книг. Острота постельных ощущений, которая поначалу много значила в отношениях, естественно, сошла на нет, остались раздражение и стыд. Марина же, Мишина любовница, эффектная, объективно и модно красивая, о чем свидетельствовали частые приглашения (от которых она редко отказывалась) сниматься в разного рода рекламных роликах, тоже аспирантка ИВАНа, казалась во всем под стать повзрослевшему, сделавшемуся за последнее время еще обаятельнее благодаря мягкой черной бородке и легкой седине в шевелюре Мише. До обнаружения злополучных билетов ни Мише, ни Марине не приходило в головы менять что-либо в своих жизнях: она, замужем за пятидесятилетним доктором наук, который перманентно ездил за границу, пользовалась зарплатой супруга и достаточным количеством свободы; Миша… Миша оставался Фишманом, хотя и в несколько модернизированном, облагороженном варианте.