Николай Климонтович - Спич

Деньги, понятно, нужны всем, но Евгению Евгеньевичу они были нужны особенно. Траты на невинную страсть к антиквариату были сравнительно невелики: Евгений Евгеньевич не только знал наперечет все московские лавчонки этого толка, но и чувствовал себя как рыба в воде на парижском Блошином рынке, тем более что сносно говорил по-французски. Он разбирался в антиках подчас лучше самих московских антикваров и не раз за сравнительный бесценок покупал вещи, которые после небольшой реставрации у него приняли бы обратно втридорога. Домработница-молдаванка работала, считай, задаром. Массаж, сауны, косметичка и визажист влетали, конечно, в копеечку, но основные расходы Евгений Евгеньевич нес на содержание, как говорили некогда, своих присных , а проще — прихлебателей. И на заграничные путешествия.

На своем содержании он имел чуть не с десяток взрослых человек. Ну, Паоло не в счет. У Евгения Евгеньевича был семидесятилетний отец-кинорежиссер, который много лет назад потерял работу, плюнул на свою неверную профессию, но продолжал исправно, раз в два-три года жениться. Ему нужно было подкидывать. К тому же, в одном из прошлых браков отца — хорошо только в одном — у Евгения Евгеньевича образовался братишка, и этого тоже нужно было поддерживать.

Но это были пустяки по сравнению с тратами на возлюбленных. Рассматривая себя в зеркале, Евгений Евгеньевич видел, что стареет, но не паниковал и не впадал в истерику, как это свойственно дешевым педовкам. Лишь старался с мудрой грустью много пожившего и усталого человека преклонить голову перед неумолимым током времени. И не сдавался , конечно. Он иронически вспоминал папашу Карамазова, который объяснял недогадливому Мите, отчего ему, старику, нужны деньги: скоро они по доброй воле сами уж не пойдут. Одному своему избраннику Евгений Евгеньевич целиком оплатил обучение в Тимирязевской академии — парнишка любил растения и мечтал стать агрономом. Другому купил место бармена не где-нибудь, но на Старом Арбате. Наконец, под нынешнего, Валерку, пришлось приобретать дорогую машину, поскольку, как выяснилось, у парня — мечта стать автогонщиком. Вот на эту самую машину, приобретенную, конечно, на собственное имя, деньги и понадобились. Да еще заплатить кое-что по неотложным обязательствам. Сам Евгений Евгеньевич не только не водил автомобиль, но боялся техники, даже в лифт входил с опаской, и парень получил доверенность, так что теперь у Евгения Евгеньевича образовался и автомобиль, и личный шофер. И немалый по его меркам долг.

Евгений Евгеньевич отчетливо понимал, что покрыть этот долг он никогда не сможет, потому что никакими рецензиями и статьями, разъездными лекциями и сидением в фестивальных жюри он эту сумму не соберет. Даже если сто лет писать Оксане Маклакчук колонки бесплатно — не расплатиться. Но также и понимал, что чем богаче люди, тем менее они склонны долги прощать — на этот счет у него иллюзий не было. А значит так или иначе, но этот долг рано или поздно придется оплатить. То ли из-за значительности суммы, то ли потому, что Евгений Евгеньевич понимал, что у него в запасе уже нет ста лет, этот долг стал его тревожить: прежде подобные пустяки не слишком его заботили. Ночами, под утро, в бессонницу ему вдруг стали приходить в голову нелепые фантазии. Вот получил бы он наследство. Но от кого и откуда? Или — не сбежать ли, скажем, в Италию, отжиться , так он выражался, по аналогии, наверное, с отдохнуть или с отсидеться . А что, сдать его четырехкомнатную квартиру в Большом Каретном переулке тысячи за три-четыре условных единиц , идиотское ханжеское выражение, нанять домик с розовым садиком где-нибудь под Флоренцией… Нет, и там найдут.

В тот вечер Евгений Евгеньевич пришел в клуб совсем разбитым. И не пошел бы, но погнала одна нелепая, но неотвязная мысль: если он не будет появляться , то Маклакчук чего доброго подумает, что он меня бегает , как магнат-украинец однажды выразился при Евгении Евгеньевиче про какого-то другого своего должника.

Евгению Евгеньевичу, как человеку мнительному, стало казаться к тому же, что Маклакчук в последнее время стал с ним прохладнее. Было томительно. В таких случаях Евгений Евгеньевич бормотал под нос:

Любимое.

Публика была обычная. Генералы спецслужб, банкиры, один бывший хоккеист-чемпион, подавшийся в высокие спортивные бонзы, одна эстрадная звезда мужского, судя по пиджаку, пола, один отставной премьер- министр, очень раздобревший в последний год, потому, быть может, что не умел и не желал учиться кататься на горных лыжах. Вокруг последнего собрался кружок, и дамы наперебой спрашивали его, как экономиста-эксперта, в какой валюте и в каком банке в дни теперешней рецессии держать сбережения. В чулке, в чулке , отмахивался тот, а лучше потратьте, купите шубу…

— Ой, да куда ж мне повесить столько шуб! — воскликнула с испугом самая молодая из дам. Это была бывшая популярная певица, начинавшая некогда в ресторане, но об этом теперь никто не вспоминал, потому что недавно она вышла замуж за члена совета директоров крупного банка. Ее муж молчал. Жена не знала и не должна была знать, что у банка мужа дела плохи, и как раз сегодня он хотел переговорить с бывшим премьером, чтобы тот поспособствовал получить правительственный кредит.

Маклакчук сегодня был без жены. И не обращал на Евгения Евгеньевича никакого внимания: так, кивнул издалека. Евгений Евгеньевич взял с подноса проходившего мимо официанта бокал брюта и сделал пару больших глотков, хотя брют терпеть не мог, любил полусладкое. И решил, что на ужин не останется: болела голова, потягивало печень, подташнивало. И тут Маклакчук взял его под локоть.

— Женечка, хочу вас представить одному человечку. Случай редкий, в Москве он бывает не часто. Настоящий босс. Правда, он у нас немножко того, — отчего-то подмигнул Маклакчук, но, заметив тревожное удивление Евгения Евгеньевича, пояснил, — немножко татарин. Ну, так ведь и у вас в предках числятся татарские ханы.

И Евгений Евгеньевич покраснел бы, если б сохранил такую способность: как-то по глупости, из снобизма что ли, он похвастался Маклакчуку своими предками по материнской линии, объясняя приятную смуглость своей кожи и черноту уже седеющих волос, на счет которых никак не мог принять решение: красить — не красить.

— К тому же, он прославился тем, что в каких-то теледебатах публично назвал козлом одного среднеазиатского премьер министра, — продолжал Маклакчук, понизив голос. — Хорошо не свиньей.