Николай Климонтович - Эльдорадо

Свою усадьбу Ефрем Вениаминович превратил в образцовую. Ворота были возведены из красного кирпича и украшены наподобие входа в московский зоопарк; при них стоял охранник, невысокий пузатый человек по имени Володя, бывший спецназовец: возможно, хозяин кого-то боится, предполагала моя хозяйка, начитавшаяся в юности готических романов. На самом деле это был работник по двору и слуга для мелких поручений. Как-то я разговорился с ним от скуки, он рассказал, что хозяин ночью в город за семечками посылал.

Самодур-пенсионер деревянный дом, однако, не снес, но оставил для хозяйственных нужд: там жила прислуга. А у самых ворот выстроил трехэтажную виллу, подстать им — краснокирпичную, на каждом этаже которого, шепнул Володя, ковер, по роскошному мягкому гарнитуру с лохматой шерстью и по квадратной кровати одному не застелить. Раскорчеванный участок рассекли гравийные дорожки, замкнутые бетонным бордюром, по бокам встали высокие столбы с лампионами, посредине был устроен фонтан с прудом, обложенным булыжником, через пруд перебросили китайский горбатый мостик; фонтан не выключался и ночью, и в дождь, потому что в проточной воде в пруду жили карпы, которыми хозяин питался; старый дом, сараи, столбы, забор, скамейка-качели, игривая беседка прямо посреди лужайки были выкрашены яркой зеленой краской, а перилла мостика, балясины беседки, верхняя перекладина качелей — светло-бордовой, и участок, кабы не куры, общим видом напоминал бы территорию загородного номенклатурного дома отдыха советских времен для партработников среднего звена.

Ничего больше о хозяине виллы мне узнать не удалось. Разве что дошли неясные сведения, что было у него две жены, совсем немного по нынешним временам. От каждой было по дочери, но ни одна из них на дачу не ездила, Ефрем Вениаминович утверждал, что они живут в Америке, но, думаю, старый интендант был просто-напросто скуп, не жаловал родню, как это свойственно жирно и не праведно разбогатевшим людям, даже чадолюбивым евреям. Известно было, что вторая, текущая, так сказать, жена болела в московской квартире, к ней ходила медсестра делать уколы, тогда как муж сидел на этой своей даче, на крыше которой не было даже телевизионной тарелки.

Однажды я все-таки увидел его. В кофте мешком до колен, со стриженным под горшок черно-седым жестким волосом на круглой голове, смахивавшим на парик, с падающими на воротник щеками, с огромным животом много больше, чем у его прислужника, на коротких ножках, и если бы не маленькая седая щеточка усов над губой, издалека Ефрема Вениаминовича можно было принять за старую пузатую бабу.

Я все ломал голову, глазея в своем безделье на соседскую виллу, чем ее хозяин занимался на афганской войне, закончившейся четверть века назад. И что такое он там воровал. За неимением практики честного грабежа, я воображал всякую чепуху: Ефрем Вениаминович приторговывал солдатскими сапогами и шинельным сукном, как делали его коллеги еще во времена Крымской войны, мукой и тушенкой, не гранатометами же. Хотя почему бы и нет. Я пытался представить себе прошлую соседскую жизнь. Сын, может быть, водителя грузовика, внук, быть может, ломового извозчика не зря ее прожил — исполнение заветных желаний поколений состоялось. Теперь он, окруженный челядью, владел собственным поместьем, как дореволюционные господа дачами на дальних станциях фонтана, куда на лето их с чадами и домочадцами перевозил на подводе его дед, и ел на обед, чередуя ее с карпами, собственную полезную и экологически вне подозрений парную курятину.

Однажды хозяйка пришла ко мне в панике: сосед заявил кому-то, что он купит всю улицу, установит на ней шлагбаумы и будет брать плату с проезжающих и прохожих. Вы думаете, такое возможно, тревожно спрашивала старушка, прибавив, что раз в год он покушается откупить ее участок. Я ответил в том духе, что, по-видимому, ее сосед шарлатан или помешанный маниакального склада. Она смотрела на меня задумчиво, знаете, Николай, он ведь был подпольщиком в одесских катакомбах, он и ордена показывал, и у него там, в Одессе, тоже вилла, и еще, кажется, в Тунисе. Я рассмеялся: но ведь он к началу войны только родился. Она все смотрела тревожно: и то правда. Я продолжал посмеиваться: может быть, просто-напросто он нравится вам как мужчина, вот вы ему и верите. Она смотрела на меня с прежним сомнением: он мне не нравится, я, знаете ли, его боюсь. И я не стал напоминать старушке, что в случае, если на робкую даму действует мужская харизма — Ефрем Вениаминович, видно, был нахрапист, — то страх и симпатия в каком-то смысле одно и то же.

Однажды, томясь в своей башенке, — отлыниваешь от работы чаще всего именно тогда, когда с трудом создал для нее все условия, — я наблюдал в окошко, как ловко крутит педали дочь хозяйки, поспешавшая по дорожке между сосен на дамском велосипеде с корзинкой над передним колесом. В корзине были большие полиэтиленовые бутыли с ручками: она ехала за живой водой из близкого какого-то источника, в чудодейственность и целебность которого верили все окрестные дамы-дачницы, отнюдь не пейзанки. Я размышлял, помнится, об интеллигентской растерянности, опасливости и доверчивости. И прикидывал, отчего же эти Ефремы Вениаминовичи, настоящие хозяева положения, терпят нас рядом, переводчиков, безработных геологов и праздных сочинителей: быть может, для чего-то мы им нужны. Но это до времени, конечно, до времени, не пришла просто пора. И тут мне по какой-то неясной ассоциации припомнилось одно отдаленно знакомое московское семейство, назову их Стражниковыми. Припомнилось, быть может, потому, что муж Стражников, начинавший как провинциальный партийный функционер невысокого пошиба, как и наш сосед, сумел украсть такое количество денег, что ему хватило на несколько дорогих квартир в Москве, одну окнами на Христа Спасителя, и на дом в Алупке. И еще осталось, наверное, до смерти и собственной, и жены, и единственной дочери.

Реконструкция этой карьеры мне давалась много легче, чем соседской, потому что с мадам Стражниковой я был тесно знаком в течение нескольких лет — она служила диктором на радио, и кто-то подсказал ей записывать на студии звукозаписи на Качалова мои опусы; позже их же она наговаривала на компакт-диски для Общества слепых. А потому время от времени нуждалась в моих консультациях: как произносится, скажем, Мельмот Скиталец и где делать ударение в слове Мураками. Это была темноглазая, на коротких кривоватых ногах дамочка с пухлым порочным ртом, низким лобиком и скулами кипчачки. Живая, смешливая, одевалась она провинциально, в кофты с рюшами, в темные, малиновые или фиолетовые, шерстяные платья с накладными пожелтелыми кружевами ручной работы, зимой носила толстую древнюю шубу из котика, наверняка предмет застарелой зависти товарок по прошлой жизни, поскольку некогда такие были знаком настоящего благосостояния.