Майкл Ондатже - В шкуре льва

Хейзн читал свои брошюры и сушил рассыпанный на камне кордит. Он был мрачен даже в компании сына. Все его силы уходили на мысли о запальном шнуре, огонь по которому за две минуты пройдет под дощатым настилом до двора, обогнет стволы деревьев и окажется в чьем-то кармане. Он хранил этот образ в голове. Сумеет ли он это сделать? Прикрепить шнур к штанине брюк. Возможно, кто-то будет спать у костра, а тлеющий шнур, засунутый в карман его рубашки, взорвет его сердце. В его размышлениях шнур всегда шел по земле зигзагами, как нос гончей, поджигая лесную подстилку, пока она не вспыхивала красным лишайником.

Хейзн Льюис ничему не учил своего сына — никаких объяснений, никаких теоретических основ. Мальчик наблюдал за тем, как отец готовит заряды или аккуратно убирает снаряжение в деревянный ящик. Тот никогда не носил на себе ничего металлического — ни часов, ни ремня с пряжкой. Он, со своими нехитрыми устройствами, стал независимым и настолько незаметным, насколько это было возможно. Взрывы выбрасывали бревна из воды, не повреждая их. По всей системе озер Депо и дальше по реке Мойра, куда его иногда приглашали, он оставил в граните множество полудюймовых отверстий. Предельно скромных и незаметных. Работа дятла. Хейзн Льюис никогда не носил шляпы. Он был высоким — шесть футов шесть дюймов — и грузным. Плохо управлял лошадьми, а впоследствии грузовиками. Мог заложить динамит с закрытыми глазами. Каждый вечер тщательнейшим образом стирал свою одежду на случай, если в ней остались крошечные зерна взрывчатки. Эта одержимость вызывала у Патрика презрение. Однажды вечером отец снял рубашку и швырнул в костер. Раздался шипящий звук, и на колени лесорубам посыпались искры. Были и другие неожиданные уроки.

Позже Патрик с удивлением обнаружил, что научился многим важным вещам, — так дети, наблюдая, учатся тому, как взрослые надевают шляпу набекрень или приближаются к чужой собаке. Он знал, какой разрушительной силой обладает кусок динамита размером с лягушку-быка. Но он усваивал эти знания на расстоянии. Его отец обретал дар речи лишь тогда, когда во время лесосплава распоряжался танцами в гостиницах Яркера и Тамуэрта. Его неизменно приглашали, и он невозмутимо поднимался на сцену, как будто выполнял свой долг, и разражался куплетами, расхаживая между скрипок и гитар, успевая проговорить последнюю фразу с такой скоростью, чтобы попасть точно в такт. Немногословный во всем остальном, его отец был столь же немногословен в роли распорядителя танцев. Его слова равнодушно слетали на танцевальный пол, а мальчик стоял у стены, беззвучно повторяя куплеты про себя. Ни один мускул не напрягался на крупном теле отца, когда он выкрикивал: «Красная тележка не шибко мчит, колеса заедает, и ось скрипит».

Бесстрастная речь. Патрик видел себя на сцене: он расхаживает взад и вперед, дерзко размахивая согнутыми руками. «Птичка, улетай — в орон, прилетай — в орон, шаг вперед — птичка, сделай поворот», — бормочет он себе под нос позже, при свете дня.

Однажды зимней ночью одиннадцатилетний Патрик вышел во двор из длинной кухни. На сетке освещенного окна бился голубой мотылек, но очень скоро исчез в темноте. Вряд ли он улетел далеко. Взяв керосиновую лампу, Патрик вышел из дому. Редкостный зимний мотылек. Он порхал над снегом, точно раненый, и Патрик без труда мог следовать за ним. На заднем дворе он его потерял, бирюзовый мотылек взмыл в небо, исчез из круга света керосиновой лампы. Что делал здесь мотылек зимой? Они не попадались ему на глаза уже несколько месяцев. Возможно, он появился на свет в курятнике. Поставив лампу на камень, Патрик посмотрел вдаль. Там он увидел то, что сначала принял за светлячков. Светлячков среди деревьев у реки. Но ведь сейчас зима! Он двинулся вперед, взяв лампу.

Путь оказался длиннее, чем он думал. Ноги в расшнурованных ботинках по щиколотку проваливались в снег. Одна рука в кармане, другая держит лампу. К тому же луна, потерявшаяся в плотных облаках, не освещала путь. Он шел на янтарное мерцание, уже понимая, что эти огоньки не могут быть светлячками. Последний из них умер где-то в складках его носового платка. (Через много лет Клара, занимаясь с ним любовью в машине, собрала его семя в носовой платок и выкинула в придорожные кусты. «Эй, светлячок!» — произнес он со смехом, ничего не объяснив.)

Он пробирался сквозь сугробы, обходил гранитные глыбы и оказался в лесу, где снег был не таким глубоким. Впереди по-прежнему мерцали огоньки. Слышался смех. Теперь Патрик знал, что это. Он осторожно крался по знакомому лесу, словно по комнатам дома, где обитают привидения. Он догадался, кто там, но не знал, что именно увидит. Потом он вышел к реке. Оставил лампу под дубом и в темноте начал двигаться к берегу.

Лед сверкал огнями. На миг ему показалось, что он попал на шабаш ведьм или на один из странных друидских ритуалов, которые он видел в любимом учебнике по истории. Но даже мальчика одиннадцати лет, в лесу, после полуночи, эта сцена ничуть не испугала. В ней было что-то радостное. Вроде подарка. Около десяти мужчин, катаясь на коньках, играли в какую-то игру. Один гонялся за всеми остальными, и как только он до кого-то дотрагивался, тот становился преследователем. В руках у каждого были стебли камыша с горящими верхушками. Это они освещали лед и мерцали за деревьями.

Незнакомцы мчались по льду, разъезжались в стороны, падали, меняли направление, чтобы убежать от погони, но ни на миг не прекращали игры. Когда они сталкивались, на лед и их темную одежду летели искры. Это и вызывало взрывы смеха — один из них остановился и попытался вытрясти кусок обгорелого стебля из рукава, крича другим, чтобы они остановились.

Патрик стоял как зачарованный. Кататься по реке ночью, ловко двигаясь в темноте, озаряя волшебным светом берег и серые кусты, его берег, его кусты. Один из них, согнувшись, проехал под длинной ветвью, вмерзшей в лед, — пучок сухого камыша у него за спиной казался пылающим петушиным хвостом.

Мальчик знал, что это лесорубы из лагеря. Ему хотелось взяться с ними за руки и помчаться на коньках до города, сбавляя скорость в узких местах и под мостами, зная, что они вернутся к темным баракам у лесопилки.

Дело было не только в удовольствии от катания. Они катались и днем. Но ночью все было по-другому. Толстый лед был крепок, и можно было, не боясь, высоко подпрыгнуть и с грохотом опуститься на его поверхность. Пучки камыша вместо фонарей не сдерживали стремительного бега. Скорость! Романтика! Один из конькобежцев вальсировал с факелом в руке…

Для одиннадцатилетнего мальчика, прожившего всю жизнь на ферме, где день был посвящен труду, а ночь отдыху, это было необыкновенное зрелище. Но он пока не научился доверять себе и этим чужакам, говорившим на другом языке, и потому не вышел из своего укрытия и не присоединился к ним. Он побрел назад через лес и поле с лампой в руке. Он чувствовал, как медленно и неуклюже шагает, ломая наст.