Филип Рот - Театр Шаббата

Но теперь, когда она незримо порхала в его темной машине, пропитанной бедой, теперь, когда его мать стала бесплотным духом, чистым разумом, бессмертной сущностью, он решил, что она выдержит историю катастрофы, которой закончился его первый брак. Она, без сомнения, присутствовала сегодня и при крахе его второго брака. А разве не была она рядом, когда он проснулся в четыре часа утра и не мог больше уснуть? А разве не спросил он ее сегодня утром в ванной, подравнивая бороду: не правда ли, его борода точь-в-точь как у ее отца, раввина, в честь которого его назвали и на которого он был так похож с самого рождения? Разве она теперь не была рядом всегда: не молчала у его губ, не звенела в его мозгу, как будильник, напоминающий, что пора покончить с этим бессмысленным существованием?

Ничего, кроме смерти, все три с половиной часа пути, ничего, кроме смерти и мертвых, никого, кроме Никки, ее непостижимости, ее странности, ее облика, ее волос и глаз, таких первобытно черных, ее неземной кожи — девической, ангельской, белой, как рисовая пудра… Никого, кроме Никки и ее способности совмещать в себе все, что есть в человеческой душе противоречивого и неукротимого, — даже уродство, от которого ее охватывал парализующий ужас, тоже в ней присутствовало.

Когда Никки получила стипендию Королевской академии драмы в Лондоне, они с матерью переехали в Англию. Сначала они всецело полагались на щедрость двоюродной сестры матери, которая была замужем за врачом и благополучно жила в Кенсингтоне. Мать нашла работу в дорогом шляпном магазине на Саут-Одли-стрит, и любезные владельцы магазина, Билл и Нед, сраженные робкой утонченностью и выразительностью Никки, сдали им две маленьких комнатки над магазином за символическую плату. Они даже обставили эти две комнатки мебелью с чердака своего дачного домика, привезли всё, в том числе и узкую кровать, на которой спала Никки в маленькой комнатке, и кушетку в «гостиной», где ее мать бессонными ночами читала романы и курила одну сигарету за другой. Уборная находилась внизу, в глубине магазина. Квартирка была такой маленькой, что Никки с таким же успехом могла бы, как кенгуренок, жить в сумке своей матери. Она была бы не против иметь квартиру еще меньше и спать с матерью на одной кровати.

Окончив Академию драмы, Никки вернулась в Нью-Йорк, но ее мать, которая никак не могла забыть свой печальный Кливлендский опыт и всех американцев считала шумными дикарями — особенно по сравнению с клиентами элитарного магазина, такими добрыми и предупредительными с модисткой-вдовой (она предпочитала называть себя вдовой) из аристократической семьи с острова Крит (так предпочитали подавать ее Билл и Нед), — ее мать осталась в Лондоне. Для Никки пришло время начать самостоятельную жизнь, оставив мать среди добрых друзей, обретенных ею с помощью «мальчиков», как они обе называли владельцев магазина. Их с Никки часто приглашали за город на уик-энд, и немало состоятельных покупательниц сделали миссис Кантаракис своей конфиденткой. Кроме того, можно было рассчитывать на поддержку кузины Рены и доктора, проявлявших необыкновенную щедрость, особенно по отношению к Никки. С ней все были щедры. Она всех мгновенно очаровывала. И при всем при этом к моменту отъезда в Америку она не имела никакого сексуального опыта. Да и вообще, с тех пор как мать увела ее в семилетнем возрасте из отцовского дома, она близко не знала ни одного мужчины, который не был бы гомосексуалистом. Надо было еще посмотреть, как ее чары подействуют на нормальных мужчин.

Ее мать, продолжал Шаббат рассказывать своей матери, умерла ранним утром. Никки примчалась, чтобы быть с ней рядом в эти последние дни. Билет ей оплатили Билл и Нед. В больнице больше ничем помочь не могли, и миссис Кантаракис вернулась умирать в квартирку над шляпным магазином. Конец был близок, Никки не отходила от матери, четыре последних дня она сидела рядом и держала ее за руку. На четвертое утро она вышла в туалет, а когда вернулась наверх, ее мать уже не дышала. «Моя мама только что умерла, — сказала она мне по телефону, — а меня рядом не было.

Меня не было с ней рядом. Меня с ней не было, Микки! Она умерла одна!» Спасибо Биллу и Неду, я вылетел в Лондон вечерним рейсом. Я прилетел рано утром и поехал прямо на Саут-Одли-стрит. Никки сидела спокойная и невозмутимая на стуле рядом с телом матери. Умершая все еще была дома и все еще в ночной рубашке. И она оставалась дома еще семьдесят два часа. Когда я больше уже не мог этого выносить, я заорал: «Ты, в конце концов, не сицилийская крестьянка! Уже хватит! Ее нужно увезти!» — «Нет, нет, нет!» — И она начала молотить по мне своими кулачками. Я попятился, отступил, сбежал вниз по лестнице и долгие часы бродил по Лондону. Я пытался объяснить ей, что это бдение, затеянное ею над мертвым телом, есть нечто, выходящее не только за пределы приличного, но и за пределы здорового и разумного. Я пытался внушить ей, что ее нежности с трупом, длинные монологи, которыми она развлекала умершую, сидя около нее дни напролет, довязывая ее неоконченное вязание, принимая у ее смертного одра друзей «мальчиков», лаская мертвые руки, целуя мертвое лицо, гладя покойницу по волосам, — словом, это неприятие простого физического факта — отдаляет ее от меня, превращает ее в табу для меня.

Следила ли мать Шаббата за рассказом? Иногда он чувствовал, что она занята чем-то другим. Он был сейчас уже в Коннектикуте, ехал длинным, красивым берегом реки, и ему пришло в голову, что мать, должно быть, думает: «В этой реке было бы совсем неплохо». — «Но не раньше, чем я повидаю Линка, мам…» Он должен был увидеть, как это выглядит, прежде чем сделает это сам.

Впервые он понял или, вернее, признал, что именно он должен сделать. Задача под названием его жизнь не поддавалась решению. Это была не та жизнь, в которой есть ясные цели и понятны средства для достижения этих целей, когда можно сказать: «Вот это важно, а это не важно, вот этого я не буду делать, потому что я этого не вынесу, а вот это буду». Это была жизнь абсолютно непонятная, ее строптивость и составляла ее единственную ценность и была его первейшей радостью. Ему хотелось, чтобы мать понимала, что он вовсе не винит в бесполезности своей жизни ни раннюю смерть Морти, ни ее собственный упадок духа, ни исчезновение Никки, ни свою дурацкую профессию, ни свои изуродованные артритом пальцы, — он просто рассказывает ей, что случилось до того, как его жизнь стала такой, какой она стала. Это все, что человек может знать о своей жизни. Да и то, если тебе кажется, что случилось именно это, а другим — что случилось совсем другое, то как ты можешь утверждать, что знаешь даже это? Все всё неправильно понимают. И то, что он сейчас рассказывает своей матери, тоже неправильно. Если бы вместо матери его слушала Никки, она закричала бы: «Все было совсем не так! И я вела себя не так! Ты неправильно понял! Ты всегда нападаешь на меня без всякой причины!»