Аарон Аппельфельд - Катерина

Я вернулась рано, постирала Сами две рубашки, нижнее белье и носки. Рубашки у Сами грязные, но без дурного запаха. Я вывесила все во дворе.

На сей раз Сами пришел довольным. Работы он не нашел, зато и лишнего не выпил. Он говорит о себе: «К прошлому не вернусь». Я тоже стараюсь пить поменьше, две-три рюмочки — и все.

Выражение лица Сами поражает меня своей мягкостью. Только, когда он рассказывает о себе, черты его искажаются. В юности хотел он отплыть в Америку, но старики-родители не позволили, а бежать он не решился. Не долго думая, он женился, но брак этот отравил ему жизнь…

Деньги кончились, и я вынуждена была продать драгоценное кольцо, подаренное мне Генни. Я ходила из магазина в магазин. Цены, которые называли мне торговцы, были до обидного низкими. Я рассказала Сами.

— Ты должна знать, что евреи — обманщики, что главное для них — нажива, — отреагировал он с каким-то пугающим спокойствием.

Наконец я нашла покупателя, торговца-еврея, который предложил мне цену втрое выше той, что называли остальные: он не стал скрывать от меня, что кольцо это — прекрасное и дорогое. Я очень обрадовалась. И мне и Сами, как глоток воздуха, необходима была выпивка…

В тот год, странный и счастливый, я мечтала, что у меня родится ребенок. Но у Сами на сей счет были совсем иные мысли: дети — это несчастье и для родителей, и для них самих. В мире предостаточно детей, зачем же добавлять еще…

Тем временем мы оба нашли работу — в одной лавке. Я занималась уборкой, а Сами работал на складе. Наше маленькое счастье словно выросло. По субботам мы отправлялись на прогулку и трамваем добирались даже до берега Прута.

По воскресеньям я приносила маленькую бутылку водки, и мы, бывало, сидели вдвоем и пили, но не напивались допьяна.

— Ты никогда не был верующим? — спросила я его.

— Нет. Родители были очень религиозными, но меня их религиозность раздражала. Иногда он говорил:

— Ты молода и прелестна, ты должна вернуться в свою деревню и выйти замуж за богатого и красивого.

— По мне — ты красавец.

— Зачем ты надо мной смеешься?

— Клянусь тебе.

И клятва моя не была лживой. Ощущалось в нем обаяние человека, который немало страдал, но не дал страданиям полностью смять себя. И хотя в лице его явственно проступали следы чрезмерных возлияний, оно не выглядело погасшим — достаточно было одного доброго слова, чтобы лицо это засветилось.

После работы мы можем сидеть часами. Сами говорит мало. Он уходит в себя, с трудом удается вытянуть из него хоть слово. Лишь после пары рюмок он открывается — начинает говорить и даже рассказывать.

Текут себе дни, спокойные и наполненные. Сами работает до пяти, а я уже в два часа свободна. Ясен месяц август, ни тени, ни облачка. Но я вся во власти какого-то беспокойства. Бьет меня дрожь. Тошнота и рвота. Поначалу мне показалось, что это — сильная простуда, но очень быстро я поняла, что беременна. Сердце мне подсказывало, что Сами не примет это известие с радостью, но тогда я и предположить не могла, каким ударом это окажется для него. Во всяком случае, я скрыла от него эту новость. Я работала до двух, потом возвращалась домой, варила обед. Вечером, когда приходил Сами, все было готово. В те дни его настроение заметно улучшилось, болезненная краснота — удел пьяниц — сошла с лица, и черты его прояснились.

Я замкнулась в себе, скрывая от Сами свою беременность. А тем временем повстречала я на улице тезку свою — двоюродную сестру Катю. Она еще издали узнала меня и поспешила навстречу. Мы не виделись более десяти лет, но она не изменилась. Восторженное удивление сельской жительницы, очарованной всем, что встречается на пути, было разлито по ее лицу. Я крепко обняла ее и вдруг почувствовала себя так, словно в ее мягком прикосновении дано мне было ощутить прикосновение всей моей родной деревни.

В деревне, оказывается, не забыли меня, издали следят они за каждым моим шагом, и слухов, ясное дело, ходит обо мне предостаточно. Кто-то из односельчан видел меня с Сами, и всем сразу стало известно, что Катерина спуталась с евреем.

— Я бы и ночью тебя узнала.

— И я тебя тоже, Катя.

Десять лет тому назад она вышла замуж, и теперь у нее двое сыновей и дочь, ей принадлежит богатая усадьба и участок леса на окраине села. Эти подробности мне в свое время сообщила Мария, а теперь Катя все подтвердила. Лицо ее пышет здоровьем, тело налитое, добрая улыбка не тронута временем, в катиной свежести — особая чистота. Я всегда ее любила, и сейчас чувствовала, как сильна эта любовь.

Есть создания, которые родились под знаком мира — мира с самим собой, с родителями, с местом, где они выросли. Такою была Катя. Я стояла рядом с ней, и язык мой прилип к гортани, Но, наконец, плотину прорвало — и я зарыдала. Катя прижала меня к груди и сказала:

— Ничего же не произошло… Мы тебя любим по-прежнему. От этих добрых слов я зарыдала еще безудержнее. Затем мы сидели в корчме и смотрели друг на друга. Катя спросила:

— Почему бы тебе не вернуться домой? Дом твой стоит на месте. Земля, правда, запущена, но ее легко возродить.

— Теперь я не могу, моя родная. Но когда-нибудь я вернусь.

Катя не стала расспрашивать. Я проводила ее на вокзал, помогла дотащить свертки. Она купила одежду для всей семьи. Ноша была тяжела, и мне пришлось напрячь все силы, чтобы не отстать от нее. Эти усилия заглушили остроту переживаний.

— Храни тебя Бог, Катерина.

— И тебя, Катя.

Так мы расстались. Я могла поехать домой трамваем. Но почему-то предпочла пойти пешком. По дороге вновь всплыло передо мной доброе катино лицо, и я припала к нему, словно к иконе…

Трудно мне было заснуть в ту ночь. Перед глазами стояла моя деревня… Окрестные луга… Ни на секунду не забывала я, что родители не любили меня, что тетки мои были грубыми и злыми, но — вопреки всему — охватила меня тоска по тому лоскутку земли.

Отныне моя тайна разделяла нас.

Иногда Сами обращался ко мне с вопросом:

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

Мы вместе вставали по утрам и вместе отправлялись на работу. Часто мы встречались в буфете в десять часов, выпивали по чашке кофе. Этот час, несмотря на многолюдье, был удобен для нас обоих, мы радовались возможности побыть вместе. На жестких и неудобных скамейках в том буфете узнала я от Сами кое-какие тайны из его прошлой жизни. Я опасалась, что и он задаст мне прямой вопрос.

Сами, по-видимому, почувствовал — что-то во мне изменилось, и позволял себе подольше засиживаться в кабаке: он возвращался к десяти вечера, не пьяный, но под хмельком — словно знал, что я не стану ему выговаривать.

Что будет дальше, как все сложится? Этого я не знала. Страх владел мною. Чтобы забыться, избавиться от страха — я работала. Работала в лавке, работала дома. А иногда я вставала пораньше и готовила для него горячий завтрак.