Паскаль Киньяр - Терраса в Риме

Он сказал:

– Я знаю, что уродлив.

– Нет-нет, – робко возразила Мари.

– Видите ли, снаружи слишком жарко. Я охотно выпил бы глоток вина, если вам угодно будет оказать мне гостеприимство.

– О, конечно.

– Кто это там? – визгливо крикнула сверху Эстер.

Старуха, некогда промышлявшая мародерством на разбитых кораблях, давным-давно обосновалась в здешней глуши.

– Кто вы? – повторила за нею Мари, разглядывая страшную маску из темной шагреневой кожи, на которой блестели круглые, блестящие, зоркие глаза пришлеца.

– Меня зовут Моум.

Мари ничего на это не сказала. Зайдя в соседнюю каморку, откуда пахнуло сушеными грибами, она вынесла эстамп. Протянула его гостю.

Моум прошептал:

– Наверное, вы купили его у кожевенника?

– У бродячего торговца, – сказала она.

– Ну, называйте его так, если хотите. Ибо торговец этот и был некогда кожевенником.

Моум подошел ближе. Он взял молодую женщину за руки, влажные от пота, и сказал:

– Старый Абрахам приедет сюда до конца месяца. Мы задержались, так как шли через Испанию.

Мари заметила деревянный ящик, стоявший посреди залы. Она спросила:

– Как вам удалось втащить сюда этот короб по нашей тропе?

– Я шел не по тропе, а лесом. Здесь мои медные доски и резцы. Все мое достояние. Мое жалкое сокровище.

Но Мари по-прежнему не спускала глаз с ящика. Тогда Моум подошел к нему, нагнулся, отпер замок. И она увидела медные пластинки, одни новенькие, другие – покрытые патиной. Стало быть, он гравер. Или резчик, как их тогда называли.

– Трудновато будет сыскать вам тут место для ночлега, – сказала Мари.

– Ну, конюшня-то у вас есть, – ответил Моум.

– Нету.

– А сарай?

– Тоже нету.

– Но хлев-то наверняка имеется.

– Да.

– Этого достаточно.

– А помещение для работы?

– Что ему нужно? – крикнула старуха Троньон, выглянув из-под низкой потолочной балки.

– Ничего. Ничего.

Гравюра сухой иглой, изображающая Мари Эдель.

Мари сидит под деревьями на берегу пруда. Она сняла свои деревянные сабо.

Окунула в воду ноги и шевелит пальцами.

Приподняла выше колен подол платья.

Он видит отражение ее белых ляжек в стоячей воде под нею. Внезапно он видит мерцание воды, отразившееся в ее глазах. Это изображено на гравюре. Это ясно видно. Это видно необыкновенно ясно: она подняла на него глаза, и они мерцают глубоко и нежно. Его охватывает желание. Сейчас он подойдет и сядет рядом с нею.

Вначале Моум Гравер делал эскизы на синей бумаге кусочком мела. Он без конца спускался к морю. Целые дни проводил у подножия скалы, в грохоте бушующей воды. Тропа, ведущая в Перре, зловонный ил, отмели среди склизких зеленых камней, пышные белые гребни волн, с бешеной силой рвущихся на берег, – все эти образы восторгали его. Голова у него кружилась от ядреного просоленного воздуха. Он был подобен пьянице, что однажды пристрастился к вину да так и погряз в сей пагубной страсти. Вернувшись из Рима, он теперь открывал для себя Атлантику. Первый рисунок, сделанный в Перре и датированный 1651 годом, изображал остров – тоненькую линию суши на линии горизонта. Второй – вздыбленный гребень морской волны. Третий – рыбаков, вытаскивающих сеть на мокрый блестящий песок. Четвертый – сборщика устриц, который тащит за собою свой гребок. Мари Эдель восхищалась всем этим. По наступлении вечера Мари не спускала глаз с огонька лампы, с бликов на медной пластине, с руки Моума, ползущей по рисунку, с лупы, ползущей за рукой, за стальным резцом, наносящим штрихи на металл. Рука Моума действовала уверенно. Ей было хорошо подле него. Мари Эдель любила выпить вечерком. Теперь она пила еще больше. Она засыпала у него на плече, безмолвно восхищаясь им. Он принадлежал к школе тех художников, что изображали в самой изысканной манере вещи, которые большинство людей считало грубыми и вульгарными: нищих, пахарей, собирателей мидий, торговцев крабами, улитками и пятнистым окунем, молодых женщин, снимающих сабо, юных полуодетых девушек за чтением письма или грезами о любви, служанок с утюгом в руке, всевозможные фрукты, спелые или уже подгнившие, – напоминание об осени, объедки на столе, пьяниц, курильщиков табака, игроков в карты, кота, лакающего из оловянной плошки, слепого с поводырем, любовников, сплетенных в самых смелых позах и не подозревающих, что на них смотрят, матерей, кормящих грудью младенцев, философов, погруженных в размышления, повешенных, свечи, тени предметов, людей, справляющих малую или большую нужду, стариков, покойников, коров, жующих свою жвачку или дремлющих в хлеву. К Мари снова вернулось детское любопытство, озарявшее ранние годы ее жизни с ныне умершим отцом, а после – в Амби, у монастырского настоятеля. А также у Туссена, отверженного хирурга. Сидя в большой комнате, она задавала граверу множество вопросов. Она спрашивала: «Отчего вы не занялись живописью? Отчего Жак Калло никогда не пользовался красками? К чему эти штрихи, которые видны на всех гравюрах Моума и напоминают странные иероглифы, – неужто ими обозначаются тени?» Однажды, стоя на скале, он положил руку ей на плечо. Тотчас она оттолкнула его руку. Моум подошел к обрыву и взглянул на ряды пенных гребней, несущихся к берегу у него под ногами. Тогда Мари сказала Моуму Граверу:

– Не обижайтесь на меня. Стоит кому-то дотронуться до моих грудей, как мне делается больно от мысли, что я женщина. Здешние женщины все таковы.

– Даже Троньон?

– Даже Троньон.

И она тут же добавила, понизив голос:

– Вам наверняка неизвестно, что женщины, живущие в этом мире, часто хранят в себе дурное воспоминание.

Сказав это, она умолкла.

– Но вы говорите со мной! – попросила она. – Говорите со мной. Скажите мне что-нибудь.

Она плакала.

Он взял ее за руку. Но она тотчас отдернула свою руку.

Моум взглянул на фрукты из Перре, которые Мари горкой выкладывала на блюдо. Он поднес свечу к пышной грозди черного винограда. Сам Моум старался, елико возможно, скрывать свое лицо в тени. Ему было тридцать пять лет. Лицо его покрылось загаром, рубцы стали не так заметны. Он подносил свечу к блюду и трогал пальцем тугие темно-фиолетовые ягоды. Касался кончиком пальца бликов света на их боках. Затем обернулся к Мари. Заключил ее в объятия, и на сей раз она вдруг покорилась ему. Она приникла лбом к его плечу. Моум говорил, что у нее кожа летучей мыши. Такая же тонкая. Такая же нежная. Такая же гладкая, теплая и живая. Она начала рассказывать ему о проклятом хирурге из Нижней Нормандии, о его побитой оспою коже, такой же шершавой, как у Моума. Глаза ее расширились при этих словах. Но Моум Гравер не захотел слушать ее рассказ, ему претило сравнение с другим мужчиной. Он уехал на лошади. Иногда Остерер [18]давал Моуму своего коня. На следующее утро Моум вернулся и встретил Мари, которая спускалась в деревню Перре, а теперь шла обратно в гору. Моум спешился, отдал поводья молодой женщине, а сам взял у нее корзину и пошел рядом.