Филип Рот - Другая жизнь

Однобокость нашего романа приносит невыразимые страдания.

Я говорю ей, напоминая себе Генри:

— Для меня это оказалось самым трудным за всю мою жизнь, — и она отвечает, как бессердечный кардиолог:

— Значит, в жизни ты не встречал никаких трудностей.

— Все, что я хотел сказать, — объясняю я ей, — что из-за этого я испытываю глубочайший стыд, черт побери.

Днем в субботу она заходит ко мне вместе с ребенком. Нянька, юная англичанка, уехала на выходные с экскурсией в столицу, а ее муж, советник английского посла по политическим вопросам в ООН, отбыл в свое представительство для завершения отчета.

— Он у нас большой молодец, — говорит она. — Он любит, когда рядом с ним толпится куча народу и когда много шума вокруг.

Она вышла за него, едва успев закончить Оксфорд.

— Почему так рано? — спрашиваю я.

— Я же сказала тебе, что он — большой молодец. А я, как ты мог заметить, поскольку у тебя хорошо развита наблюдательность, — я очень податлива.

— Ты хочешь сказать «покорна»?

— Давай выразимся иначе: я легко приспосабливаюсь. Слово «покорность» вызывает протест у современных женщин. Лучше скажем, что у меня живой, необыкновенный дар к повиновению недели на две.

Умная, хорошенькая, очаровательная, молодая, несчастная в браке — и к тому же обладающая даром повиновения. Просто идеально. Она никогда не скажет слово «нет», которое спасет мне жизнь. А теперь она привела с собой ребенка — и мышеловка захлопнулась.

Феба одета в короткое шерстяное вязаное платьице, из-под которого вылезает подгузник; большие темные глаза, тонкое овальное личико и вьющиеся темные волосы делают ее очень похожей на Марию. Первые несколько минут она, склонившись над кофейным столиком, с удовольствием разрисовывает цветными карандашами картинку в своей книжке-раскраске. Я даю ей связку ключей — поиграть. «Ключики», — говорит она, звякая ключами перед матерью. Она подходит ближе, садится ко мне на колени и специально для меня называет всех животных в своей раскраске. Мы даем ей печеньице, чтобы она занялась делом и дала взрослым поговорить, но она теряет его, блуждая в одиночестве по квартире. Каждый раз, когда ей хочется дотронуться до какого-либо предмета, она сначала вопросительно смотрит на меня: можно ли?

— У нее очень строгая нянька, — объясняет Мария, — и с этим я ничего не могу поделать.

— Нянька у тебя строгая, — говорю я, — муж — большой молодец, сама ты очень податлива, в смысле «хорошо приспосабливаешься» к обстоятельствам.

— Но ребенок, как ты видишь, совершенно счастлив. Ты знаешь рассказ Толстого, — продолжает она, — который, как мне кажется, называется «Любовь в браке»? Когда проходят благословенные первые пять лет замужней жизни, молодая женщина начинает влюбляться в других мужчин, которые ей кажутся более яркими, чем ее муж, и чуть не разрушает все, что у нее есть. Она спохватывается, пока еще не поздно, и постигает мудрость своего брака с ним, воспитывая ребенка.

Я иду в кабинет, а Феба бежит за мной, выкрикивая: «Ключики!» Я взбираюсь на стремянку, чтобы отыскать сборник рассказов Толстого, пока маленькая девочка направляется в мою спальню. Спустившись с лестницы, я вижу, что она уже забралась на мою кровать и лежит растянувшись на покрывале. Я снимаю девочку с моего лежбища и тащу вместе с книжкой в переднюю часть квартиры.

То, что Мария запомнила как «Любовь в браке», в действительности называется «Семейное счастье». Усевшись рядышком на диване, мы вместе с Марией читаем последний, заключительный отрывок, пока Феба, ползая на коленках, разрисовывает мелками плашки паркета, одновременно писая в свой подгузник. Заметив, что лицо у Марии пылает, я сначала думаю, что она слишком часто наклоняется и снова распрямляется, проверяя, куда делся ее ребенок, но потом соображаю, что удачно передал ей свои собственные, возбуждающие меня мысли.

— Может, тебе и нравится, чтобы кризис длился вечно, — говорит она. — А мне — нет.

Я отвечаю ей тихо, будто Феба может нас подслушать, понять, что тут происходит, и испугаться за свое будущее.

— Ты все неправильно понимаешь. Я хочу положить конец этому кризису.

— Если бы ты не встретил меня, возможно, смог бы позабыть об этом и жить спокойной жизнью.

— Но я же встретил тебя.

Рассказ Толстого заканчивается вот так:

— Однако пора чай пить! — сказал он, и мы вместе с ним пошли в гостиную. В дверях мне опять встретилась кормилица с Ваней. Я взяла на руки ребенка, закрыла его оголившиеся красные ножонки, прижала его к себе и, чуть прикасаясь губами, поцеловала его. Он как во сне зашевелил ручонкою с растопыренными сморщенными пальцами и открыл мутные глазенки, как будто отыскивая или вспоминая что-то; вдруг эти глазенки остановились на мне, искра мысли блеснула в них, пухлые оттопыренные губки стали собираться и открылись в улыбку. «Мой, мой, мой!» — подумала я, с счастливым напряжением во всех членах прижимая его к груди и с трудом удерживаясь от того, чтобы не сделать ему больно. И я стала целовать его холодные ножонки, животик и руки и чуть обросшую волосами головку. Муж подошел ко мне, я быстро закрыла лицо ребенка и опять открыла его.

— Иван Сергеич! — проговорил муж, пальцем трогая его под подбородочек. Но я опять быстро закрыла Ивана Сергеича. Никто, кроме меня, не должен был долго смотреть на него. Я взглянула на мужа, глаза его смеялись, глядя в мои, и мне в первый раз после долгого времени легко и радостно было смотреть в них.

С этого дня кончился мой роман с мужем; старое чувство стало дорогим, невозвратимым воспоминанием, а новое чувство любви к детям и к отцу моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни, которую я еще не прожила в настоящую минуту…

Когда наступает время купать ребенка, Мария обходит квартиру, собирая игрушки и раскраски. Вернувшись в гостиную, она становится рядом с моим стулом и кладет мне руку на плечо. И это все. Феба, кажется, не замечает, как я украдкой целую пальцы на руке ее матери. Я говорю:

— Ты можешь искупать ее здесь.

Она улыбается.

— Умные люди, — говорит она, — никогда не заходят слишком далеко в своих играх.

— А чем это таким особенным обладают умные люди? — спрашиваю я. — В подобных ситуациях это ничему не может помочь.

Уже в дверях на прощание каждая из них посылает мне воздушный поцелуй: сначала ребенок, потом, следуя примеру дочери, ее мать. Потом они заходят в лифт и едут наверх: мой deus ex machina возвращается назад. Вернувшись в свою квартиру, я остро ощущаю запах, исходящий от табуреточки, где сидел ребенок, и вижу отпечатки маленьких пальчиков на стеклянной столешнице кофейного столика. На меня все это воздействует необыкновенным образом: я сам себе кажусь удивительно наивным. Я теперь хочу того, чего никогда не имел как мужчина, и первым в этом ряду оказывается семейное счастье. Почему же сейчас? Какого чуда я ожидаю от отцовства? А может, я представляю себе отцовство как некую фантазию? Как я могу в свои сорок четыре года верить в подобные вещи?