Разипурам Нарайан - В ожидании Махатмы

— Он не человек, он Махатма, Великая Душа! — закричал Шрирам.

— Что ты можешь знать о махатмах? — возразила бабушка.

Шрирам заерзал и с гневом закачался в кресле. Такого он не ожидал. Он только думал, что бабушка, недовольная его отсутствием, станет возражать, когда он заявит о своем намерении уйти, и будет говорить с ним скорее с печалью и гневом, чем с неуместным легкомыслием. Но она вела себя безрассудно, несерьезно, без всякой ответственности или уважения. Такого он не ожидал и совершенно не знал, как тут поступить. Он понимал, что праведное негодование здесь совершенно неуместно: это ее только еще больше раззадорит, и, когда настанет время получать ее разрешение и уходить, она может проявить крайнюю несговорчивость. Позовет соседей и станет над ним смеяться. Он решил переменить тактику. Проворно поднялся и спросил:

— Бабушка, а ты уже ела? А то я болтаю, не даю тебе поесть!

— Не важно, — ответила она, сдерживая смех. — Столько уже лет, как я после захода солнца крошки в рот не беру? Должно быть, скоро двадцать. Разве ты за всю твою жизнь хоть раз видел, чтобы я вечером ела?

В голосе ее звучала такая гордость, что Шрирам не выдержал.

— Что в этом особенного? — сказал он. — От еды кто угодно может воздержаться.

Ему хотелось добавить: «Махатма так часто постился столько дней подряд». Но он сдержался. Она ничего не стала бы слушать. В ту же минуту она прибавила:

— Не видел! Но когда постится Махатма Ганди, об этом все говорят.

— А когда ты постишься только по вечерам, никто этого не замечает, — в этом и вся разница между тобой и Гандиджи?

Ее поразила резкость, с которой он произнес эти слова.

— Ты будешь обедать? — спросила она.

— Да, только чтоб доставить тебе удовольствие. Я не голоден, я же тебе говорил. Но это хорошее блюдо, сделано из настоящего гхи. Ты можешь сказать им это. Я много съел и совсем не голоден.

После всех этих неожиданных перепадов настроения бабушка вернулась к своему прежнему тону и очень серьезно сказала:

— Ты должен пообедать, мой мальчик.

И снова засуетилась вокруг него, словно вокруг важного гостя. Вытащила лист для еды из связки, висящей на кухне, разложила его на полу, брызнула на него водой, придвинула бронзовый горшок с рисом и снова уселась, чтобы подавать ему еду, не вставая. Небольшой светильник покачивался на стене. Шрирам ел молча; выпил воды из старого медного стакана, стоявшего возле него; кинул взгляд на старый бронзовый сосуд, из которого много лет она кормила его рисом. Внезапно его охватила грусть при виде всего этого. Его давила мысль о том, что он покидает это знакомое окружение, что это на самом деле прощание. Прямо отсюда он отправится в неизвестность. Бог знает, что его ждет. При мысли обо всем этом ему стало тяжело. Он понимал, что с бабушкой совершенно бесполезно говорить о его планах, о Махатме или о Бхарати. Все это было выше ее понимания. Она понимала только то, что касалось еды, обеда или вечернего поста, единственной целью которого было произвести своим аскетизмом впечатление на какую-нибудь соседку. Говорить с ней о чем-либо было бесполезно. Лучше просто уйти утром без всякого шума. В известном смысле он выполнил наказ Махатмы: повидался и поговорил с бабушкой. Махатма должен быть доволен и не ждать, что ему удастся настолько изменить взгляды старушки, чтобы добиться ее благословения.

Бабушка была очень стара, ей, верно, лет восемьдесят, девяносто, а то и все сто. Шрирам никогда не пытался точно определить ее возраст. Она не желает понимать новых веяний. Глубокой ночью он поднялся и, удостоверившись, что бабушка крепко спит, нацарапал ей при свете ночника записку и положил ее под медный сосуд с водой на подоконнике, который она наверняка возьмет в руки, как только встанет. Если она не сможет найти очки, она отнесет записку к соседке и попросит, чтобы ей ее прочитали. Может, ей не захочется, чтобы записку читали соседи. Обычно, если ей надо было что-то прочесть, она кричала: «Шрирам, мои очки! Куда это они запропастились?» И он должен был подойти к комоду и принести их. Теперь он заранее выполнил свой долг. Подошел на цыпочках к альмире, осторожно вынул очки из футляра и вернулся в холл, оставив футляр открытым, потому что он обычно захлопывался с громким щелчком. Положив очки рядом со своим црощальным письмом, Шрирам осторожно открыл дверь и вышел в ночь.

Он был признанным членом группы и с радостью замечал, что во многих деревнях крестьяне относились к нему с уважением и всячески старались ему угодить. Они смотрели на него с удивлением. Он держался поближе к Бхарати и Горпаду, и, когда крестьяне хотели что-то спросить о Махатме, они почтительно обращались к нему, и это давало ему возможность изложить все то, что он узнал, общаясь с Горпадом и Бхарати. Он как бы учился по ходу дела. До той поры он понятия не имел о деревенской жизни.

Он родился и вырос в маленьком городке Мальгуди, и даже там его представление о Вселенной ограничивалось Кабирской улицей, Базарной и еще одним или двумя местами. Когда при нем произносили слово «деревня», в его воображении появлялись кокосовые пальмы, ряд длинных ступеней, ведущих к большому водоему, гибкие крестьянки, подымающиеся по ним с кувшинами, верхушка храма на том берегу, дома с плоскими крышами и широкими пиолами, буйволы с гремящими колокольчиками на шеях, впряженные в крытые циновками телеги, и возницы, тянущие нескончаемую песню. Этим он был обязан всевозможным тамильским фильмам, которые часто смотрел в кинотеатре «Ригал». Однако здесь не было ничего такого. В действительности все было совсем иным. Некоторые деревни состояли просто из горстки жалких хижин. Впервые он видел настоящие деревни, и в первый день, оказавшись в деревне, расположенной в десяти милях от Мальгуди, он настолько растерялся, что потихоньку спросил у Бхарати:

— А где же деревня?

— Какая деревня?

— Как? Любая, — сказал он.

— А это тебе не кажется деревней? — удивилась она.

— Нет, — ответил Шрирам.

Им удалось немного поговорить после того, как Махатма вечером удалился.

— Какая жалость! — сказала Бхарати. — Но знай, юноша, что это и есть деревня. Я не лгу. В нашей стране существует еще семьсот тысяч более или менее таких же деревень.

— Откуда тебе это известно? — поинтересовался Шрирам, скорее чтобы продлить разговор.

— Узнала от умных людей.

— Насколько они умны? — спросил он.

Она пропустила его легкомысленное замечание мимо ушей и заговорила о том, что им предстояло сделать. Они должны были подготовить обзор деревень, пострадавших от недавнего голода. Это была миссия милосердия; Махатмаджи намеревался лично изучить положение пострадавших и вселить в них надежду и мужество. Это было тяжелое и грустное начинание. Махатма придавал ему такое значение, что отложил все прочие планы. Далекая война, идущая в Европе, и, возможно, грозившая начаться на Дальнем Востоке, ощущалась и здесь. Их не бомбили, но все же они страдали от войны; и хотя здесь не видно было знаков противовоздушной обороны и военных плакатов, но через скромные придорожные станции шел огромный поток, вливающийся в огромный военный резевуар Западной Европы. День и ночь везли телегами лес, срубленный в Мемпийских лесах, выращенное здесь зерно и крепких мужчин, которые могли бы спокойно трудиться на своих землях.