Джойс Оутс - Исповедь моего сердца

Пожав плечами, Дэриан наливает в блюдце еще чаю. Сердце у него колотится, что является верным признаком: он недоволен вновь обретенной сестрой.

Можно подумать, что Дэрианов Лихтов так уж много.

Потом Милли спрашивает, случалось ли ему влюбляться и любит ли он кого-нибудь сейчас, — «ты понимаешь, что я имею в виду — в романтическом смысле?» В ее голосе звучат отчетливые южные интонации. Дэриан снова пожимает плечами. Столь интимный вопрос ему явно кажется неуместным, он смущен, раздражен, не знает, что ответить. Он надеется, что у него никогда не будет заурядного романа. Он выше этих детских примитивных порывов.

— Возможно, и влюблюсь, — говорит он наконец, — если мне станет слишком скучно.

Милли натужно смеется. Дэриан пытается вспомнить, чем Милли всегда так раздражала его, хотя он и скучал по ней — даже написал для нее несколько вокальных сочинений (как часть оперного цикла, посвященного Мюркирку) и переслал через Эстер, но Милли так и не откликнулась. А ведь получила, он знал это от той же Эстер. Подобно Терстону, подобно Элайше, Милли ушла и забыла его.

Жестом фокусника Милли извлекает из серебристого парчового портмоне пачку фотографий и подталкивает их Дэриану. На большинстве снимков изображен ее малыш — «Мейнард Франклин Стерлинг. Твой племянник, Дэриан». Дэриану нравится славное смышленое, с удивленным выражением личико мальчонки. О том, что оно напоминает, пусть очень отдаленно, родителя его матери, Дэриану думать не хочется.

— Он — нечто! — пылко восклицает Милли. — Он — настоящий!

Дэриан кивает. Не более настоящий, чем любой ребенок, рожденный от смертной плоти.

— Значит, ты счастлива, Милли. Все забыто?

— Да, — вызывающе подтверждает та, отбирая у Дэриана фотографии и придирчиво проверяя их, словно некоторых могла недосчитаться или какие-то могли лечь не в том порядке; в конце концов она сует их назад в портмоне и щелкает замком. Вот так. Теперь все на месте. Дэриан чувствует, что сейчас Милли задаст вопрос, к которому подступалась давно, и она действительно задает его — словно в воду ныряет:

— Насколько я понимаю, ты не общаешься с Элайшей? И ничего о нем не знаешь… насколько я понимаю? — Вопрос звучит чуть более взволнованно, чем Милли хотелось бы.

Дэриан печально качает головой.

Воцаряется неловкое молчание. Не глядя на Милли, Дэриан слышит ее учащенное дыхание; кажется, она вот-вот разрыдается. И это будет не просто печаль, это будет горе тяжкой утраты, смешанное с гневом.

Жестом капризной виргинской матроны Милли подзывает официанта и велит ему принести кипятку: чай хорош, но остыл, знаете ли.

Потом — словно бы в продолжение давней размолвки, медовым голосом обращается к Дэриану, сердясь, что тот — странный человек — никак не может понять простых вещей:

— Надеюсь, ты ценишь таких композиторов, как Верди, Россини, Беллини… и еще того… ну, который написал «Богему»? А Гилберта и Салливана? Да, как насчет Рихарда Вагнера?

Она произносит имя отрывисто, на немецкий манер: Ри-кард — так всегда выговаривал его Абрахам Лихт.

— Вагнера — разумеется, — лаконично отвечает Дэриан.

— А остальные? Слишком старомодны, на твой вкус? Слишком просты, слишком ласкают слух?

— Я бы сказал иначе — слишком скучны.

— Отлично! А я бы сказала, что тут все дело в слухе.

— Ты и сказала. Все ясно.

Безукоризненно накрашенные губки Милли кривятся в язвительной улыбке. Дэриан понимает, что ее совсем не радует только что сделанное открытие: ее застенчивый юный брат уже не так юн и не так застенчив. Подливая чаю себе и Дэриану и сосредоточенно хмурясь, Милли говорит:

— Нет, так нельзя. Нельзя. В конце концов, любовь… влюбленность… Можешь сколько угодно ненавидеть романтику, но без нее твоя музыка… искусственна.

Убедившись, что Дэриана на этот крючок не поймать, Милли меняет тему и начинает говорить о деньгах.

— Слушай, ты — беден, как можно понять по одежде, прическе и жилью, или, как водится среди богемы, просто презираешь подобные низменные предметы? Я же видела, как ты набросился на эти крошечные сандвичи! Короче, если тебе нужны деньги, я с удовольствием… одолжу. То есть Уоррен одолжит. Я знаю, гордость не позволит тебе принять деньги в подарок, но… — Она снова тянется к сумке, но исполненный холодного презрения взгляд Дэриана останавливает ее:

— Спасибо, Милли, но твои деньги мне не нужны.

— Выходит, я все же оскорбила тебя.

— Ничуть. По-моему, ты оскорбила себя.

Милли, то есть не Милли, а миссис Уоррен Стерлинг, дама со сверкающими на пальцах шикарными кольцами, понимающе улыбается и говорит с упреком:

— А ведь когда-то ты любил меня, Дэриан. В Мюркирке. Когда он был нашим отцом. Разве нет? Теперь все изменилось. Ты изменился, да и я, наверное, тоже. И вот ты больше не любишь свою «славную» — «обреченную» — сестру.

— «Обреченную»? С чего бы это?

Милли хохочет и поглубже нахлобучивает свою удобную шляпку. Проследив за ее взглядом, устремленным куда-то ему за спину, Дэриан различает в висящем невдалеке стенном зеркале расплывчатый силуэт ее лица. А рядом — собственное зыбкое отражение — узкое, нечеткое лицо, такими видятся лица из окна стремительно проносящегося поезда. Может, Милли все время только притворялась, что смотрит в зеркало на себя, а на самом деле разглядывала его?

— Ну, можно сказать и иначе — «проклятая», — поправилась Милли. Дэриан смотрит непонимающе. — Твоя «славная» — «проклятая» — сестра, так будет точнее.

Скоро они разойдутся. Уже и сейчас Дэриан знает, как ему будет не хватать Милли, как он будет злиться на себя за то, что упустил случай, не взял сестрины руки в свои, не сказал, как любит ее.

— О Терстоне ничего не слыхала? — роняет он. Милли отрицательно качает головой. — Но ведь он жив? — Милли снова качает головой: не знаю. И вдруг, вздрогнув, обхватывает руками чайник, как делала много лет назад — Дэриан хорошо помнит этот ее жест — в Мюркирке, когда ветер со свистом задувал в оконные щели, мороз рисовал узоры на стекле, а в небе ослепительно светило зимнее солнце. — Я верю, что Терстон жив, — упрямо говорит Дэриан, — и что мы еще увидимся — когда-нибудь.

Милли пожимает плечами и смахивает слезу. В дверях бара появляется Уоррен Стерлинг, он выжидательно смотрит в их сторону. Милли велела ему зайти за ней минут через двадцать, и вот он, неуверенно улыбаясь, подходит к столику: высокий, немного склонный к полноте мужчина на пороге средних лет. На Большой войне он был полковником и получил ранение в северной Франции; едва не умер от обморожения, потом от инфекции; он говорил Милли, что в бреду видел ее лицо, точнее, лицо «Авьеморской девы», с которым сливался ее образ.