Джойс Оутс - Исповедь моего сердца

Действительно ли у него один глаз, действительно ли другой выклевали вороны?

Намеренно ли он говорит таким резким, рассекающим воздух голосом, чтобы напугать?

Они взлетают на самую верхнюю ветку дуба, чтобы удрать от него, они перелетают на самую верхнюю ветку самого высокого дерева на болоте… и вот впереди край облака, ребристого от пересекающих его теней, словно это ступеньки, но это и есть ступеньки, ведущие вверх, вверх, вверх — на небо…

Однако старый Эбенизер очень шустр, старый Эбенизер сгребает их своими огромными лапами, фыркая, клацая зубами, неужели они думали, что могут удрать от него? Наверное, они думали, что могут улететь на небо? Старый Эбенизер порывисто целует их, щекоча бакенбардами , ну что, маста Дэриан, ну что, мистрис Эстер, — те извиваются, как угри; разгоряченные, отбиваются яростно, бешено, их сотрясает смех, это вредно для больного сердца Дэриана (Катрина же предупреждала, предупреждала!), но ведь это старый Эбенизер, который так любит их, старый Эбенизер, который их обожает , мои сладенькие, мои милые, о, мои дорогие, вот я и дома! — сегодня Эстер, этой глупой птичке с острыми коготками, выпадает честь дрожащими пальчиками приподнять его шляпу, чтобы посмотреть на Знаменитую Серебристую Эспаньолку — и… ах! до чего же уморительно смешно вдруг увидеть гладко выбритый подбородок, знакомый подбородок, крупные сильные, шутливо кусающиеся челюсти и быстро-быстро щелкающие зубы . И куда же это вы собирались улететь, мои милые, куда направлялись, мои дорогие? — нежные горячие поцелуи, пылкая любовь — о, мои любимые, вот я и дома! Шляпа, сорванная с головы, отлетает в сторону и планирует, чтобы приземлиться, чтобы приземлиться… да где угодно; вьющиеся волосы пахнут пудрой, серебристо-белым порошком (это чтобы заставить их чихать); теперь Дэриану предоставляется привилегия заглянуть под страшную черную повязку и увидеть наконец, действительно ли пуста под ней глазница (но она не может быть пустой), действительно ли она выклевана дочиста (но она не может быть выклевана дочиста), — и вот — ах! — какое облегчение, какая радость, заставляющая сердце замереть: отцовский глаз на месте, отцовский глаз был там (должен был быть) все это время, как обычно, — он лукаво подмигивает и блестит… словно слепой.

Дети повисают на сильных плечах отца, высоко-высоко на его плечах — так высоко, что их головки касаются потолка, их головки касаются неба , мои ангелочки, мои сладенькие, сладенькие, невинные души, вы любите своего старого бедного сэра Снаффа? — о, здесь сейчас центр вселенной. Пока папа дома.

(Но ты снова уедешь? — О, никогда.

А ты возьмешь нас с собой, когда поедешь? — О, никогда.)

Подарки для всех — разумеется, отец всем привез подарки, ведь отчасти для этого он и уезжал так надолго, на этот раз слишком надолго: прошел март, апрель, май… и даже большая часть июня.

Не важно . Теперь папа дома, и дом теперь стал центром всего Божьего мира.

Для Эстер — красивая французская кукла с голубыми глазами, ее туловище сделано из дерева и папье-маше (это очень ценная кукла, хвастается отец, на ней даже подпись мастера имеется: некто «Жюмо, Париж, 1883»); для Дэриана — блестящая черная, инкрустированная слоновой костью гармоника, на которой он научается играть уже через несколько минут; для Катрины, подозрительной Катрины, новая кофемолка, смотри, я откручиваю старую и прикрепляю новую, вот здесь, рядом с раковиной, как раз на удобной для Катрины высоте.

Но это еще не все, конечно же, это не все…

Для Эстер, милой застенчивой Эстер, пара белых сетчатых перчаток, вышитых по краю фиалками; для Дэриана песенник в глянцевой обложке «Жемчужины от Эрина, том второй»; для Катрины — огромный черный шелковый зонт с резной ручкой из слоновой кости, смотри, как он открывается — раздается громкий хлопок!..

И еще: для Дэриана — карманные «солнечные часы»; для Эстер — подарочная шкатулка (эмаль, перламутр, кусочки цветного стекла, похожие на подмигивающие безумные глаза); а для Катрины — ароматическая смесь из сухих цветочных лепестков в вазе из волнистого стекла — этот подарок наконец-то заставляет растаять холодную маску на лице Катрины, и женщина улыбается.

А мы все аплодируем! Пронзительно визжим, топаем ногами и аплодируем!

Потому что папа теперь дома, и настало время быть счастливыми.

(Что нам действительно нужно, так это приличная одежда и еда, что нам нужно, так это починить крышу, говорит Катрина, и отец вполголоса отвечает: но, Катрина, ты же знаешь, что я все это обеспечу, разве я не обеспечиваю вас всегда всем необходимым, о, Катрина, мы снова богаты, богаты, как короли, не суетись! Но Катрина говорит: мы и прежде бывали богаты, разве не так? Поэтому-то у меня и есть основания суетиться.)

— Где Милли? — спрашивают дети.

— Скоро приедет, дорогие: завтра! — отвечает отец.

— Где Элайша? — спрашивают дети.

— Скоро приедет, дорогие: послезавтра! — отвечает отец.

— А где Терстон, где Харвуд?..

— Скоро, скоро! Скоро у нас будет торжественный банкет в честь победы!

Дорогие мои, мои любимые детки, ну, по ком я так скучал?

Белая отцовская рубашка расстегнута на шее, рукава закатаны выше локтей, он курит сигару, и дым вырывается из ноздрей, когда он смеется, пора, пора, пора заняться этой усадьбой, пора все заново обследовать: огород — епархию Катрины — перекопали дикобразы, в прошлом месяце ураган причинил много вреда, надгробия заросли колючим чертополохом, а как высоко поднялся вереск, как высоко, улитки, слизняки подтачивают крошащиеся стены, голубая цапля со своим спутником поселилась на краю пруда, филин устроил гнездо на мертвом дереве, а осы — под карнизом крыши, надгробия покрылись лишайником; отец высокий, он — великан, в шляпе, заломленной на затылок, они не видят, куда смотрят его беспокойные глаза, они слышат лишь отдельные слова: между могил… старый погост… мамина могила… он делает паузу, чтобы снять паутину с гранитного памятника, и замолкает, зажав в зубах сигару, склонив голову, прикрыв глаза… Ах, как он ее любил! И обещал ей никогда, никогда не брать ее детей с собой в тот мир! Пока Дэриан, присев над могилой, нервно выдергивает сорняки, а Эстер, дрожа, прячется за него (потому что знает — жестокая Катрина намекнула ей, — что это она, Эстер, виновата в маминой смерти, в том, что мама похоронена здесь, на этом церковном дворе, и что придет день — весь мир осудит Эстер), отец вдруг разражается хохотом, извергая из ноздрей табачный дым, потом сердито фыркает, настроение у него внезапно меняется, он дергает Дэриана, заставляя его подняться на ноги, хватает испуганную Эстер за маленькую ручку и шагает прочь по траве, высоко поднимая ноги. Размахивая их руками, которые сжимает в своих ладонях, он поет старую бодрую песенку: