Джойс Оутс - Исповедь моего сердца

Поэтому с триумфальным появлением мужчины (Абрахама Лихта) полумужчина (пожилой покровитель Арабеллы) оказался отвергнутым навсегда, будучи не вправе даже предъявить претензий. («Хотя мне очень неприятно, — с горечью признался как-то Арабелле Абрахам, — что мужчина, какой бы то ни было мужчина, даже твой бывший муж, прикасался к тебе так же, как прикасаюсь я». «Ну что ты, мой дорогой, любимый мой , прошу тебя, не думай об этом», — умоляла в ответ Арабелла, покрывая его лицо поцелуями.)

Со временем они так осмелели от Любви, что готовы были открыто объявить себя любовниками — почему бы и нет? Почему бы, презрев обычай, публично не признать, что они — не двое, а одно целое, пара, какой в провинциальном Порт-Орискани никогда прежде не видывали?

Почему бы им не сбежать?

Почему бы не продать дом Арабеллы и не переселиться на Манхэттен, где каждый из них мог бы сделать сценическую карьеру, поскольку у Арабеллы был и певческий, и драматический дар, а у Абрахама — актерский талант и способности к разного рода публичным представлениям? (Обладая недурным баритоном, он мог бы также брать уроки пения.)

Так мечтали и строили планы любовники; судьба открывала перед ними все двери, если им достанет храбрости покорить новую территорию. Однажды вечером Абрахам Лихт дрожащим от возбуждения голосом прочел великий монолог Марка Антония, обращенный к египетской царице:

При этом он обнимал свою обожаемую Арабеллу так, словно бросал вызов их врагам. Арабелла была искренне тронута и спросила Абрахама, где он научился с таким чувством читать Шекспира; ее молодой любовник ответил, что на последнем курсе в Гарварде, зимой, заболев инфлюэнцей и несколько недель провалявшись в постели, он имел возможность полностью погрузиться в трагедии Шекспира и был околдован шекспировским гением. «Когда человек оказывается замкнутым в небольшом пространстве и в течение многих дней лишен свободы передвижения, — сказал он с напряженным выражением лица и горестно-суровым взглядом, словно речь шла о заключении более тягостном, чем просто прикованность к постели из-за простуды, — нет спасения лучше, чем поэзия, и нет поэзии лучше, чем поэзия Шекспира».

И вот в один апрельский день молодые любовники покинули Порт-Орискани — сбежали на Манхэттен и там пережили множество приключений. Как позже признается Абрахам Лихт в своих воспоминаниях, приключений было слишком много и они были слишком пестрыми, чтобы можно было их описать коротко . Но смысл состоит в том, что судьба нас не баловала. Сколько бы мы ни трясли, трясли, трясли кости, счастливые номера никогда не выпадали. И почему их надежды на успех на Бродвее раз за разом рушились? Если Арабелла получала приглашение в музыкальную постановку и была в ней чудо как хороша, спектакль все равно не имел успеха и его снимали с репертуара через несколько дней. Если Абрахаму удавалось наконец получить роль второго плана, можно было быть уверенным, что продюсер обманет и даже звездам ничего не заплатят. Один весьма уважаемый бродвейский антрепренер нанял их обоих, но не прошло и недели, как херстовские газеты обвинили его в эксплуатации молодых талантов, которых к тому же разыскивают в другом штате за двоеженство. В течение шести головокружительных месяцев деньги Арабеллы кончились, и Абрахаму пришлось, наступив на горло собственной гордости, хвататься за любую работу, которую удавалось найти, потому что, как он заявил Арабелле, он был слишком горд, чтобы телеграфировать своей семье в Бостон и просить о помощи, хотя к тому времени влюбленным уже приходилось постоянно переезжать из отеля в отель, каждый из которых был менее роскошным, чем предыдущий, и все меньше напоминал то, что они видели в своих первоначальных эйфорических мечтах.

Спустя некоторое время они начали ссориться. За ссорами следовали бурные и нежные сцены примирения. Потом — новые ссоры, после которых они снова прощали друг друга — с некоторым отчаянием.

— Несчастья мне не в диковинку, но я не привык, чтобы кто-то разделял их со мной, — признавался Арабелле Абрахам. — Я чувствую себя униженным. Страдает мое мужское достоинство. — Он мог бы также сказать, что прежде в периоды неприятностей он, бывало, быстро менял обстановку и бежал из города, даже не оглянувшись; он «составлял план», как выкарабкаться из сложной финансовой ситуации, и порой, когда вынуждали обстоятельства, заметал следы просто, но гениально. «Абрахама Лихта» никогда не опознавали. Но теперь, живя в таких стесненных условиях с Арабеллой, женщиной гордой, цельной и обладавшей сильным характером, он не мог не видеть, как страдание туманит взгляд ее прекрасных глаз. И его начинала терзать мысль о том, что в их несчастьях Арабелла винит его.

Они ссорились из-за денег, из-за того, куда переезжать дальше, из-за того, что Абрахам не желал смирить гордыню и попросить помощи у богатых родственников: ведь теперь, когда она ждет ребенка, со слезами говорила Арабелла, они могут сыграть на этом — разумеется, отец Абрахама, будучи джентльменом, сжалится над ними. Несомненно, и он, и мать Абрахама, милосердная, благовоспитанная дама, не будут настолько жестоки, чтобы отвергнуть своего еще не родившегося внука.

— Арабелла, прошу тебя, на эту тему — больше ни слова, — стиснув зубы, тихо говорил Абрахам. — Ты ничего не знаешь о моих родственниках, о трагической истории нашей семьи.

На что Арабелла с неожиданным цинизмом отвечала:

— А чья «история» не трагична, если поглядеть поближе!

И все же самые жестокие ссоры случались у них из-за того, что Абрахам называл неверностью Арабеллы: когда из каприза или просто от нечего делать она улыбалась другим мужчинам — а Арабеллу всегда окружали другие мужчины, — и достаточно было одного ее мимолетного взгляда, единственного тихо произнесенного слова или обворожительного движения брови, чтобы Абрахам тут же зачислил объект ее внимания в ее любовники.

Как многие влюбленные в подобных обстоятельствах, Абрахам корил себя за слабость: «Если бы только я так не любил эту женщину! Разумеется, вина здесь прежде всего моя, а не ее».

Ибо Абрахам Лихт от рождения обладал особой проницательностью, позволявшей ему понимать, что наше недовольство другими, вероятно, есть не что иное, как невысказанное недовольство самими собой.