Ален Роб-Грийе - Резинки

Валлас ощущает холод на своем лице; еще не время для сильных морозов, из-за которых лицо застывает в болезненной маске, но уже ощущается, что в тканях начинается что-то вроде сужения: лоб стягивается, волосы наползают на брови, виски пытаются сомкнуться друг с другом, мозг хочет ужаться до ровной безобидной кучки между глаз, чуть повыше носа. Тем не менее чувства отнюдь не оцепенели: Валлас остается очень внимательным свидетелем спектакля, который нисколько не потерял упорядоченности и непрерывности; наоборот, быть может, линия становится более неукоснительной, отказываясь мало-помалу от прикрас и мягкости. Но так же, быть может, эта чертежная точность лишь иллюзия, вызванная пустым желудком.

Сзади Валласа слышен шум приближающегося дизельного двигателя… Шум в конце концов полностью заполняет его голову, и вскоре его обгоняет, таща за собой облако удушливого дыма, тяжелая грузовая машина.

У белого шлагбаума, при входе на разводной мост, который как раз заканчивают сводить, стоит, сойдя с велосипеда, какой-то человек. Валлас останавливается рядом с ним и они вместе наблюдают, как исчезает нижняя часть настила. Когда они снова видят поверхность моста, велосипедист приоткрывает дверцу и направляет в нее переднее колесо. Поворачивается к Валласу:

— Сегодня утром не жарко, — говорит он.

— Да, да, — отвечает Валлас, — начинается!

— Того и гляди пойдет снег.

— Все же в такое время года было бы странно.

— Меня-то это не удивило бы, — говорит велосипедист.

Они оба смотрят на железный бордюр настила, который потихоньку доходит до уровня улицы. В тот момент, когда это происходит, шум вдруг прекращается; тогда в тишине слышится звонок, который разрешает переход через мост. Проходя через дверцу, велосипедист повторяет:

— Меня бы это не удивило.

— Может, и так, — говорит Валлас. — Счастливо!

— Всего хорошего, мсье, — говорит велосипедист.

Он прыгает в седло и уезжает. Может, и правда пойдет снег? Вообще-то еще не так холодно; поражает внезапная перемена погоды. Посередине моста Валлас сталкивается с моряком, который идет, чтобы открыть шлагбаум.

— Уже возвращаемся, мсье?

— Ну да, — отвечает Валлас, — как раз хватило времени, пока мост был разведен. Префектура ведь там, не так ли?

Матрос поворачивает голову. «Хватило времени на что?» — думает он и произносит:

— Да, правильно, там. Идите по Берлинской улице: так быстрее всего.

— Спасибо, мсье.

— Счастливого пути, мсье.

Почему на том конце нет автоматического управления шлагбаумом? Теперь Валлас понимает, что улица Янека на самом деле не прямая: в действительности, через целый ряд незаметных изгибов, она уходит к югу. На диске предупреждающего знака, где стоят держась за руки два мальчика с ранцами за плечами, виднеются останки бабочки, прилепленной задом наперед и оборванной. За двойной дверью — «Школа для девочек». «Школа для мальчиков» — стена рекреационного двора скрывает от взглядов рыжие листья и расколотую скорлупу плодов под дикими каштанами; мальчики бережно собрали блестящие ядрышки, источник многих игр и поделок. Валлас переходит на другую сторону, чтобы видеть название уходящих налево улиц.

На одном перекрестке Валлас замечает прямо перед собой давешнего болезненного господина, тот переходит через улицу. После завтрака вид у него не улучшился; может, какая-нибудь забота, а не желудок, виновата в том, что у него такое лицо. (Он похож на Фабиуса!) Он в черном: идет на почту, чтобы отправить траурную телеграмму.

— Так вам надо отправить телеграмму? Надеюсь, ничего страшного?

— Известие о смерти, мадам.

Печальный господин проходит мимо Валласа и выходит на перпендикулярную улицу; «Берлинская улица», Валлас идет за ним следом.

Итак, если судить по направлению этой улицы, утром надо было свернуть намного раньше. Черная спина продвигается вперед явственно с той же скоростью, что и Валлас, и показывает ему дорогу.

Человек в черном плаще переходит на левую сторону и сворачивает на маленькую улочку; Валлас теряет его из виду. А жаль, это был хороший попутчик. То есть он не собирался отправлять телеграмму, если только он не знал короткого пути, ведущего прямо на авеню Кристиана-Шарля. Какая разница, Валласу больше нравится следовать по большим городским артериям, тем более ему незачем идти на эту почту.

Наверное, проще было бы сразу сказать этой женщине, что он хотел бы пройтись по главным улицам города; но не застеснялся ли он говорить о давней поездке? — залитые солнцем улочки, по которым он шел рядом с матерью, край канала между низкими домами, остов заброшенного судна, эта родственница (сестра матери или ее сводная сестра?), с которой они должны были встретиться, — могло бы показаться, что он гоняется за детскими воспоминаниями. Что же до того, чтобы выставить себя туристом, то помимо неправдоподобности предлога для пребывания в это время года в городке, начисто лишенном прелести для любителя искусства, это представляло еще более серьезную опасность: куда его завели бы тогда вопросы дамы, раз уж почты хватило на то, чтобы родилась телеграмма, совершенно естественно, для того, чтобы избежать дальнейших объяснений, а также из желания не противоречить ей. Захочешь быть любезным и скромным, а ввяжешься в такие авантюры воображения!

— Мсье, вы не здешний?

— Не здешний, я из полиции, приехал вчера вечером вести расследование политического убийства.

Это было бы невероятнее, чем все остальное. «Секретный агент, — любит повторять Фабиус, — должен оставлять как можно меньше следов в сознании людей; следовательно, при любых обстоятельствах его поведение не должно выходить за рамки обычного». На знаменитой в Отделе расследований и во всем Министерстве карикатуре Фабиус изображен «беззаботным гуляющим»: шляпа надвинута на самые глаза, огромные черные очки и более чем заметная накладная борода, волочащаяся по самой земле; согнувшись в три погибели, персонаж «незаметно» крадется в открытом поле среди озадаченного зверья.

На самом деле эта непочтительная картинка таит в себе искреннее восхищение сотрудников своим старым шефом. «Он сильно сдал», — медоточиво доверят вам его враги; но тем, кто работает с ним ежедневно, прекрасно известно, что, несмотря на отдельные необъяснимые причуды, славный Фабиус остается достойным своей легенды. Тем не менее, кроме приверженности несколько устаревшим методам, даже верные люди порой ставят ему в упрек нечто вроде нерешительности, болезненную осторожность, заставляющую его вечно сомневаться даже в самых достоверных данных. Нюх, с которым он выявлял в подозрительной ситуации малейший значимый момент, страстный порыв, увлекавший его к самому центру загадки, кроме того, его неутомимое терпение в распутывании обнаруженных нитей, все это, кажется, обращалось иногда бесплодным скептицизмом маньяка. Поговаривали, что он не доверял простым решениям, теперь шепчут, что он перестал верить в существование какого бы то ни было решения.