Григорий Ряжский - Устрица

— Внимание!.. Свет!

Тяжелые бронзовые люстры вспыхнули одновременно с многочисленными боковыми светильниками, такими же витиевато-барочными, как и все остальное в этом зале, включая многочисленную публику в вечерних туалетах, прибывшую на ежегодное собрание. В этот же момент из развешанных вкруговую под старинным лепным потолком динамиков грохнул так хорошо знакомый всем присутствующим «Гимн рыбака». Все встали и зааплодировали. Машка стояла в центре зала, слегка растерянная, но все равно очень красивая и торжественная. Даже этот дурацкий, местами повыцветший ритуальный клубный камзол в паре с не менее ветхим и пропахнувшим пылью париком, которые ей с помощью Бьорна удалось натянуть на себя за пятнадцать минут до начала церемонии, теперь сидел на ней так, будто она не снимала его все шесть лет жизни в Швеции. Двойные зеркальные двери в зал распахнулись, и клубный церемониймейстер, тоже одетый в старинное, на гортанном шведском объявил:

— Ойстрс!

Вошел официант в белых перчатках и черном фраке. На его вытянутых вперед руках вплыло серебряное блюдо, где покоилась серебряная тарелка с огромной единственной лежащей там устрицей. Устрица была приоткрыта и обложена со всех сторон кубиками льда. Рядом, на маленькой и тоже серебряной тарелочке, лежала ярко-желтая лимонная горбушка вместе с миниатюрной вилочкой. Официант подошел к Машке и, почтительно склонив голову, замер в ожидании. Музыка из динамиков сбавила обороты. Ларс Бентелиус, неизменный президент клуба, взял слово:

— Леди энд джентлмен! Сегодня, в день Устрицы, мы в очередной раз собрались в нашем Стокгольмском Устричном Клубе, чтобы поприветствовать вновь избранного вице-президента. Как вам, вероятно, известно, господа, за всю почти двухсотлетнюю историю клуба ни разу еще этой почетной должности не удостаивалась женщина. — Он с одобрительной улыбкой покосился на Машу. — Но принимая во внимание ее необыкновенные заслуги перед нашим клубом, несмотря на столь недолгое членство, и в то же время рассматривая ее как тончайшего ценителя и знатока устриц, совет клуба единогласно проголосовал за госпожу Мари Вайль-Свенстрем.

Он развернулся к Машке лицом и произнес:

— Миссис Вайль-Свенстрем, примите наши поздравления!

Короткое слово свое он произнес по-английски, поскольку знал, что Машка, имея в активе шикарный французский и беглый английский, за шесть лет жизни в стране так и не удосужилась заняться шведским. И все знали, что это тоже было знаком особого уважения.

Что касалось Машкиной слабости к устрицам, то поедать их в огромных количествах, одну за другой, она научилась у художника Жана-Люка, своего второго мужа — бабника, пьяницы и заодно француза. Это он научил ее различать устриц по степеням свежести, цвету нежной мякоти, хрупкости оболочек и тональности писка на зубах.

— Вот эта своей смертью осталась недовольна, — объяснял он Машке, раздавливая очередную жертву о небо. — У нее чуть бугристый край и грубоватая мантия, это значит, пройдет легкая горечь — легкая, но пикантная. Ее надо наполовину стереть, лучше всего лаймом. Не лимоном — лаймом. А вот эта, — он безошибочно вытягивал из прохладной устричной кучи еще одну, маленькую, с едва заметным темно-серым пояском, — будет чуть сладкой, самую малость. Здесь нужен лимон, но обязательно недозрелый… — Жан-Люк опрокидывал в себя рюмку и вскрывал очередную океаническую жертву. — Чем труднее вскрывается моллюск, тем жестче замыкательная мышца створок, и тем она, стало быть, менее вкусна, особенно с мая по сентябрь, — изрекал художник, вытягивая изо льда шестой по счету объект…

Уроки прекращались обычно между шестым и седьмым двустворчатым моллюском, поскольку к этому моменту пять рюмок ямайского рома, пришедшиеся на межустричные промежутки, окончательно успевали всосаться в его, Жан-Люка, кровеносную систему, и кулинарно-исследовательский аспект беседы резко менял направленность.

— Каждая устрица — отдельное творение природы и потому обладает индивидуальным вкусом, — объяснял Жан-Люк. — И стереть вкус предыдущей, чтобы полностью, без потерь ощутить последующую, можно только с помощью рома, лучше всего — ямайского.

Дальнейшие отношения супругов к устрицам родом из французского Ла-Манша и бельгийского Остенда, Франции и Бельгии в целом, музыке композитора Пуленка, захватническим войнам Наполеона, включая роковой для него 1812 год, к возможности возврата швейцарскими банкирами еврейских долгов времен второй мировой выяснялись в основном с мужниной стороны и исключительно в контексте вопросов семьи, брака и супружеской верности, а решались в результате при помощи специальной устричной открывалки с последующим нанесением обид словом и действием. Так или иначе, два года парижского долготерпения не прошли для Машки даром — устриц она полюбила насмерть, несмотря на охотничьи набеги ревнивца с открывалкой наперевес. Отточенные таким непростым образом знания Машка, будучи впервые приглашенной в Устричный Клуб уже в качестве Бьерновой жены, продемонстрировала в случайной беседе с самим господином президентом Ларсом Бентелиусом, чем основательно перетряхнула его представления как о разновидностях устриц — в частности, так и о женщинах-устричницах — в целом. Первое потрясение господин Бентелиус испытал, узнав от этой русской, что американцы в подавляющем большинстве предпочитают вирджинских устриц, а японцы — гигантских. И что черноморская устрица, в быту называемая «обыкновенной», в строго зоологических терминах звучит как «съедобная». А также, что, начиная с прошлого года, в природе уже насчитывается не пятьдесят, а всего лишь сорок девять видов устриц — пятидесятый, самый редкий вид, считается безвозвратно утраченным. Окончательно Машка добила президента, ввернув пуще прочего малоизвестный рецепт приготовления устриц в раскаленной гальке (не путать с запеканием в раскаленном песке!), изобретенным в пьяном угаре неугомонным Жаном-Люком. При этом подлежащая запеканию устрица была пару раз упомянута ею по-латыни. И ни сама она, ни Жан-Люк, ни молоденькая биологичка Дарья Павловна, она же классный руководитель 6-го «Б» и любимая училка, подтолкнувшая Машку родить дурацкую и сразу намертво прилипшую к ней кличку, ни Лева, первый ее муж, филолог и полудиссидент на закате правозащитного движения, не могли себе представить тогда, в отвешенный каждому из них судьбой кусок времени, какую роль сыграют сведенные воедино их обрывочные знания из области живой природы и латыни в Машкиной устричной биографии.

С Левой Машка сошлась почти сразу после своего бегства из дома.