Норман Мейлер - Олений заповедник

Но мне было уготовано наказание. Я создавал мужчину, более мужественного и более сильного, чем я сам. И чем больше я преуспевал, тем отчетливее вырисовывался мой собственный портрет. Стыдно таким образом рекламировать себя, и этот стыд так угнетает, что его приходится психологически преодолевать. Однако у меня не было времени заниматься самокритикой. Я заставлял себя идти дальше и дальше, и мне приходилось в своей работе полагаться на помощь опасных средств — вечером я накуривался марихуаны, а потом с помощью сверхдозы секонала погружался в сон. Наутро я просыпался с новыми идеями, мог вставить новые слова в уже написанное и таким образом продолжать работу, невзирая на то что наиболее требовательная часть мозга не способна была в это вмешиваться. Мое умение логически мыслить с каждым днем ослабевало, но роман развивался по собственной логике, и мне не требовалось слишком много рассуждать… Некоторые фразы казались мне такими ассоциативными, что я не раз падал в колодец любителя: раз уж меня так волнуют мои слова, я считал, что они будут волновать и остальных, и во многих случаях так перестраивал фразу, что ее можно было прочесть лишь медленно, так медленно, как, например, прочел бы ее вслух актер…

Приведу один пример. В варианте «Оленьего заповедника», представленном Райнхарту, у меня было следующее:

«— В газетах так расписали Сладенького, — объявила она как-то вечером сидевшим в баре, — что, право, стоит его попробовать. И я это сделаю, Сладкий мой. — И она по-сестрински поцеловала меня».

Я внес очень незначительные изменения. Я написал «сказала» вместо «объявила», а потом добавил: «Как старшая сестра», поэтому теперь этот фрагмент звучал так:

«И она по-сестрински поцеловала меня. Как старшая сестра».

Добавил всего три слова, но у меня было чувство, точно я открыл некий божественный закон природы, заложил бесценный ключ — поцелуй старшей сестры был бесконечно далек от поцелуя младшей сестры — и мне казалось, я вьщал себе Нобелевскую премию, высветив и разделив клише сестринского поцелуя…

Я знал, что придает мне сил и что для меня плохо, и следовательно, знал, что для моей будущей работы и даже для того, сколько я напишу, мне необходим успех, остро необходим, если я хочу избавиться от утомления, от которого страдаю с тех пор, как вышел «Дикий берег». Иные писатели годами не пользуются вниманием и в результате быстро привыкают к тому, что их работа почти не получает признания читателей. Думается, я мог бы стать таким в двадцать пять лет. Однако с появлением «Нагих и мертвых» для меня началась новая жизнь. Во мне произошла психологическая перемена, я изменил многие привычки скромного человека, чтобы жить, как человек более счастливый, человек с именем, вызывающим мгновенную реакцию у посторонних… Я стал жить новой жизнью, я научился любить успех — собственно, я, наверное, даже стал от него зависеть, или, во всяком случае, от него зависели мои новые привычки.

Когда «Дикий берег» застрял в пути, удар, нанесенный моей нервной системе, я ощутил не сразу, но основательно. Мой общественный статус мгновенно упал — в Америке все происходит быстро, но мое эго не позволяло понять это, я шагал по утомительным годам постепенного снижения общественного положения, так как не осознавал, что уже не казался другим людям таким же большим писателем, как раньше. Я всегда переоценивал себя. Грубо говоря, я считал, что сам расстаюсь с людьми, тогда как на деле это они расставались со мной. Но подсознательно я все понимал. И во мне происходила отчаянная, хотя и незаметная другим внутренняя борьба — я вставал утром, чувствуя себя более разбитым, чем перед сном. Шесть или семь лет я дышал воздухом литературного сообщества и познал, что писатель выживает в потоках ненависти, только если его обожает какая-то группировка или если его произведения так раскупаются, что он возбуждает некий незащищенный нерв в снобе. Я понимал, что если «Олений заповедник» станет несомненным бестселлером (магическим числом было для меня сто тысяч экземпляров), значит, я смогу считаться победителем. Я стану первым серьезным писателем моего поколения, имеющим два бестселлера, и тогда не будет иметь значения, что скажут о книге. Половина издательского мира могла бы называть ее дешевой, грязной, сенсационной, второсортной и т. д., но это был бы слабый всплеск ярости, которая не в силах ранить, так как литературный мир страдает тем же пороком, что и вся нация: серьезного писателя, несомненно, сочтут крупным, если у него есть бестселлеры; собственно, большинство читателей никогда не будут убеждены в его достоинствах, пока его книги не станут хорошо расходиться. Стейнбека знают лучше, чем Дос Пассоса; Джона О'Хару считают серьезным писателем те, кто отрицает Фаррелла, и потребовалось три десятилетия и Нобелевская премия, чтобы Фолкнера поставили в один ряд с Хемингуэем. По этой причине ничего не изменилось бы, если бы кто-то сказал мне тогда, что своим финансовым успехом талантливый писатель обязан, пожалуй, в большей мере мишуре в своем произведении, чем главному. Этот довод не имел бы для меня значения — я знал лишь то, что семь издательств перечеркнули мое будущее, и следовательно, если книга пойдет плохо, многие поздравят себя с тем, что предвидели это, и еще меньше станут интересоваться мной. Я понимал, что, если хочу создавать книги, какие мне нравится писать, мне необходима энергия нового успеха, необходимо вливание свежей крови. И каждой клеточкой своего существа я понимал, что «Олений заповедник» должен, черт побери, добиться такого успеха, иначе меня ждет настоящая апатия воли.

То и дело мне снились кошмары, и я думал, что будет, если все рецензии окажутся плохими, такими же плохими, как на «Дикий берег». Я пытался внушить себе, что так не может произойти, но я не был в этом уверен, и я знал, что, если пресса о романе будет единодушно плохой, а книга станет хорошо продаваться, меня могут привлечь за аморальность. Как отголосок эпохи маккартизма в издательском деле сильно ощущался страх возрождения цензуры, особенно в Англии, а потому я знал также, что, начнись такой процесс, книга будет осуждена — не найдется ни одного человека с именем, который скажет, что это серьезная работа. А если ее запретят, она исчезнет из виду. При том, какие резервы бросил в работу, я уже не знал, готов ли вынести еще одну порку — впервые в жизни я дошел до точки, до предела в своем страхе, я понимал, что может наступить время, когда я уже не буду прежним, могу утратить то, что считал неуязвимой основой своей силы (которую при наличии денег и свободы я, естественно, мог поддерживать)… Я старался не поддаваться панике, это, естественно, стоило мне усилий, и время от времени настолько ослабевал, что вычеркивал ту или иную строчку из текста, так как считал, будто не сумею отстоять ее в суде. Но было ошибкой отщипывать кусочки, занимаясь самоцензурой, ибо это умерщвляло мою давнюю способность гордиться тем, что я самый смелый писатель моего тусклого времени, и, по-моему, это убило во мне стремление найти путь к роману, который оказался бы столь же значительным, как «И восходит солнце». [19] Роман Э. Хемингуэя, написанный в 1926 г. В русском переводе вышел под названием «Фиеста».