Норман Мейлер - Олений заповедник

— Ты можешь говорить? — спросил Мэрион. — Я хочу сказать, твоей подружки нет рядом?

— Ну, в определенном смысле, — сказал Айтел.

— Ты все еще не проснулся, — рассмеялся Мэрион. — Скажешь своей подружке, я звонил, чтобы подсказать тебе, на какую лошадь ставить.

— Какую еще лошадь?

— Я имею в виду девчонку по имени Бобби, с которой ты встречался. Помнишь Бобби?

— Да… Конечно.

— Ну так вот: она только что ушла отсюда, и она все время говорила о тебе. — И нейтральным тоном, как судья на поле, добавил: — Чарли, не знаю, как обстоит дело с тобой, но Бобби клюнула на тебя. Бог мой, еще как клюнула-то.

— В самом деле?

Он все еще не пришел в себя, подумал Мэрион.

— Послушай, Чарли, постарайся собраться с мыслями, потому что мне надо планировать. — И очень отчетливо спросил: — Когда ты хотел бы видеть Бобби? Завтра вечером? Или через вечер?

Тут Айтел сразу проснулся. Сон исчез, как будто телефон был радиопроводником, стало хорошо слышно, и на другом конце теперь был напряженный, нервничающий и совершенно проснувшийся Айтел. Прошло, пожалуй, десять секунд, прежде чем он откликнулся.

— Когда? — повторил Айтел. — О Господи, да никогда.

— Что ж, спасибо, Чарли. Спи дальше. В следующий раз пришлю тебе девчонку другого типа. Привет твоей подружке. — И, состроив гримасу, Мэрион положил трубку.

— Он был сонный, — сказала Бобби. — Сам не понимал, что говорит.

— Я ему перезвоню.

— Мэрион, это было нечестно.

— Да нет, честно. Слыхала когда-нибудь про подсознание? Это оно говорило.

— Ох, Мэрион, — всхлипнула Бобби.

— Ты устала, — сказал он ей, — пошла бы поспала.

— То, что он говорил мне, было не с бухты-барахты: он так чувствовал, — выпалила Бобби и заплакала.

Фэй целых десять минут успокаивал ее и наконец отослал домой. На пороге, сконфуженно улыбнувшись, она протянула ему сто шестьдесят семь долларов, он похлопал ее по руке и велел отдыхать. Когда она ушла, он подумал, не стоило ли задержать ее подольше, и пожалел, что этого не сделал. Жизнь — вечное сражение с чувствами, и потренировать Бобби, когда она все еще лелеяла мысль, что влюблена в Айтела, было бы чем-то неизведанным.

Женское тщеславие. Мэриону хотелось раздавить его как таракана, и он пожалел, что выпил слишком много чая. Когда сидишь на чае, нельзя заниматься любовью — тело становится каким-то бесчувственным. А жаль, так как надо было бы заложить в мозг Бобби семя того, что никогда там не присутствовало, — зерно честности. Она никогда не любила Айтела, Айтел никогда не любил ее, даже полминуты не любил. Никто никогда никого не любил, за исключением редкой птицы, а редкая птица любит идею или ребенка-идиота. Заменить это людям может честность, и он вложит в них честность, вобьет им в горло.

И он подумал, что упустил редкий случай совершить это с Бобби. Ему следовало поступить так, как никогда не приходило в голову поступать: надо было попросить ее остаться. Она считала омерзительным то, чем занимается; он мог задержать ее на десять — двадцать минут, и ничего не предпринимать, совсем ничего. Почему раньше он так не подумал? И понял, что удержала его от этого гордость. Бобби ведь могла потом рассказывать об этом.

Неожиданно Мэрион решил расстаться с гордостью. Он это может. Он будет неуязвим, раз секс не интересует его, и тем самым станет выше всех. В этом тайна жизни. Все перевернуто, и надо поставить жизнь на голову, чтобы ясно все себе представлять. Чем больше Мэрион думал о том, что он мог бы проделать с Бобби, тем больше огорчался. Но ведь есть еще время вызвать ее, он может ее вернуть, и Мэрион улыбнулся при мысли о том, что ей придется в третий раз нанимать няню.

Однако думая об уроке, который следовало дать Бобби, он, к своему удивлению, обнаружил, что и без марихуаны чувствует себя бодрячком, так что теперь нелепо было звонить ей — он дал бы ей только противоположный урок: Бобби решит, что теперь влюблена в него. Фэй сам не знал, хотелось ли ему проткнуть кулаком стену или расхохотаться.

— Эй, Мэрти, как поживаешь, приятель? — послышался голос.

Мэрион вдруг осознал, что стоит посреди комнаты с закрытыми глазами, сжав изо всей силы кулаки в карманах халата.

— А-а, Пако, что скажешь? — ровным тоном спросил Фэй.

— Я на кайфе, Мэрти, на кайфе.

Пако, тощий мексиканец двадцати или двадцати одного года, с узким лицом и большущими глазами, смотрел на него словно приютский мальчишка, очутившийся в бурю под крышей. Глаза у него сейчас лихорадочно горели, и Мэрион знал, почему он пришел. Пако нужно было уколоться. Он петушился, красовался, размахивал руками, но лишь огромным усилием воли держал себя в узде.

— Знаешь, о чем я думал, — продолжал Пако все тем же бодрым тоном, — давненько я не видел Мэрти, этого охотника за юбками, малого, который всегда выручит другого малого…

— Что ты тут делаешь? — Мэрион знал Пако по киностолице: одно время он крутился в компании, где бывал Пако.

— Тут? Тут? Да я тут всего один день. Это город для птиц.

— Так или иначе, это город, — сказал Фэй.

Пако был самым жалким из компании. Он не умел постоять за себя, нелепо выглядел, был прирожденным козлом отпущения. Тем не менее его не трогали, так как считали немного сдвинутым. Вот как обстояло дело с Пако. Он был единственным в компании, кто мог сотворить такое, о чем другие не могли даже и подумать. Однажды Пако схватил ножницы и вонзил их в лидера компании, когда тот принялся рассказывать о его сестре.

Мэрион давно его не видел. Пако попался на воровстве и отсидел срок в тюрьме штата. То, что он вдруг появился через два года, не удивило Фэя. С ним все время такое случалось.

— Я слышал, ты промышляешь гашишем, — сказал Пако. — У тебя не найдется немного для меня?

Это было страшно. Пако, подумал Фэй, — невропат, прыщавый мечтатель, просит дать ему наркотик. Мать гнала Пако из дома — он всячески обзывал ее; в доме, где собиралась их компания, он часами лежал и читал комиксы; однажды он объявил, что хочет отправиться в южные моря. Даже в семнадцать лет грубое слово вызывало у него слезы. А теперь он стал наркоманом, и ему нужен укол. От внезапного сострадания у Фэя защипало глаза. Бедный парень.

— Ты на героине, да? — спросил Фэй.

— Мэрти, я бросил эту привычку, помоги мне: я болен, мальчик болен, и для лечения мне нужно совсем немножко. — Пако широко улыбнулся. — На пятьдесят баксов, Мэрти, мне хватит на неделю. Я покайфую и потом брошу. — Поскольку Фэй не откликался, Пако продолжал: — Ну на двадцать пять — это меня поддержит. Мэрти, я должен выбраться из этого города. Мне здесь тошно. Я тут рехнусь.

Фэй мог дать ему на сотню, а потом поймал себя на том, что вспомнил про пистолет, который держал в ящике бюро, и про автомат в «бардачке» машины. Ему не уйти от суда; отсюда пришло решение: «Не давай ему ничего». Его сострадание не было чистым — он немного побаивался Пако. «Даже Пако боюсь!» — сказал он себе.