Норман Мейлер - Олений заповедник

Я слушал его, и меня начало подташнивать. Это был всего лишь кишечный приступ, и я на миг почувствовал, что бледнею, но в эту минуту я понял, какое рассудочное честолюбивое желание я столько лет в себе подавлял, и сейчас, казалось, глубоко во мне шла борьба, будто сцепились две мощные руки, дергаясь туда-сюда, — и ни для чего другого уже не было места.

— Понимаешь, — тем временем произнес мне в ухо Айтел, — я только сейчас осознал, что очень этого хочу, и именно потому остался в столице.

Я едва ли мог как-либо на это реагировать. Мне было плохо от того, что я обнаружил в себе.

— Вы правы, — сказал я, и голос у меня, кажется, дрожал. — Пожалуй, я пытался переложить это на вас.

— Возможно, — сказал он и наклонился ко мне. — Я немного приоткрою тебе то, о чем думаю. Я думаю, если тебе больше хочется заняться чем-то другим, лучше пройти мимо этого предложения. Но это тебе решать.

Я кивнул.

— Как вы думаете, выйдет из меня писатель? — медленно произнес я.

— Ну, Серджиус, это трудно сказать.

— Я знаю. Я тут принес одну вещицу, которую написал пару недель назад. Это стихотворение. Проба пера. — Я надеялся, что мне не придется его показывать — я написал его под впечатлением от увиденного сна, — тем не менее достал из кармана лист бумаги и протянул ему. — Мне нравится жонглировать словами, — пробормотал я.

— Да заткнись же наконец, Серджиус, дай мне прочесть твой шедевр.

Прочитав стихотворение, он рассмеялся.

— По-моему, это забавно. Я не представлял себе, что ты в такой мере находишься под влиянием Джойса.

Я понимал, что покажусь идиотом, но на сей раз мне было все равно.

— А кто это — Джойс? — спросил я.

— Джеймс Джойс. Ты, конечно, его читал?

— Нет. Но имя, по-моему, слышал.

Айтел снова взял листок со стихотворением и прочел его.

— Как странно! — произнес он.

Мне же хотелось уйти от него, услышав только одно.

— Как вы считаете, у меня есть талант? — спросил я.

— Я начинаю подозревать, что да.

— О'кей. — Я кивнул. — Значит… в общем… — Столько всего рвалось из меня, таким я пылал восторгом. Я чувствовал себя десятилетним мальчишкой, и мог себя так чувствовать, потому что рядом был человек, которому я доверял. — Не возражаете, если я расскажу, почему никогда не думал стать профессиональным летчиком-истребителем? — спросил я его.

— Я всегда считал, что ты не хотел, чтобы твои мозги превратились в яичницу.

— В общем, да, — сказал я, — знаете, вы попали в точку. Я этого боялся. Как вы это поняли?

Он лишь улыбнулся.

— Я все время этого боялся, Чарли. Знаете, есть такие летчики, и некоторые становятся даже достаточно квалифицированными, но это не жизнь. Нельзя всякий раз со страхом садиться в самолет.

— Возможно, парни, против которых ты сражался, тоже испытывали такое.

— Некоторые, я думаю, испытывали. Но я этого тогда не знал. — Я потряс головой. — А кроме того, было кое-что и похуже. Через некоторое время я понял, что не обладаю жаждой врезать. Противник, который не стремится врезать, сражается всю ночь и бывает слишком жестоко наказан. — Я присвистнул. — Я едва ли способен передать вам, как мне неприятно признаваться себе в том, что нет у меня жажды врезать. Настоящей жажды.

— Да, понимаю.

— Однажды она у меня появилась, — сказал я ему. — Во время четвертьфинала авиасоревнований. По базе прошел слух, что тот, кто попадет в полуфинал, наверняка будет принят в летную школу. Поэтому я очень старался в бою и меня чуть не сбили. Я ничего не помню, но мой второй пилот рассказал мне, что я достал того простофилю красивой комбинацией, когда он подлетал, чтобы прикончить меня. И ему было засчитано поражение, а я узнал об этом, только когда все было уже позади. Ну а в полуфинале мне досталось. Меня просто размазали. Но говорят, летчик-истребитель становится опасным, когда начинает действовать по инстинкту, потому что продумывать ходы он уже не может. Похоже, что решения приходят к тебе откуда-то изнутри, точно ты подыхающее животное.

— А что подсказывает тебе сейчас твой инстинкт? — спросил Айтел.

— Ничего не могу с собой поделать. По-моему, хочу стать писателем. И не хочу, чтобы кто-то говорил мне; как надо выражать свои чувства.

— Доверься своему инстинкту, — сказал Айтел и состроил гримасу. — Какой же я в глубине души оптимист. Поступай, Серджиус, так, как считаешь нужным.

Почему-то я заранее знал, что Айтел поможет мне отвергнуть предложение. По пути домой, сознавая, что решение принято, я обнаружил, что чувствую себя достаточно хорошо. Я понимал, что мое решение особого значения не имеет: если фильм обо мне не станут снимать, снимут другие, но по крайней мере мое имя не будет использовано. А на самом деле я, пожалуй, думал, что навсегда останусь игроком, и если я упустил этот шанс, то потому, что считал: мне уготовано поставить на нечто лучшее, чем деньги или стремительно сделанная карьера. Тогда я увидел, что обладаю честолюбием того же рода что и Айтел. Каждый из нас считал себя твердым орешком, ибо в нас крепко сидела мысль, что мы должны быть безупречны Мы понимали, что лучше других, и, следовательно, должны лучше других поступать. Это говорит об огромном честолюбии К вечеру страх вернулся — физический страх, когда пересыхает горло и горит душа. Мной владел страх, и я не мог его подавить, так как знал, что решение принято и теперь я не отступлю. Я даже заставил себя сообщить о моем решении Лулу. Я ожидал от нее чего угодно — вспышек, ссор, возможно даже, объявления, что она не желает больше видеть меня. А она меня удивила. Долго молчала, потом сказала:

— Тебе не хотелось этим заниматься, верно, Серджиус? Я это знала, сладкий мой. Я знала, что ты чувствуешь себя несчастным.

В этот момент мне стало жаль ее. Она была такая маленькая, такая светленькая, такая разочарованная и напуганная, тем не менее она даже не пыталась меня переубедить. Я неожиданно почувствовал, какая она хрупкая, и еще больше полюбил ее. Злость на нее исчезла. Она дала мне то лучшее, что в ней было, и я способен был снова любить ее, — любовь ведь нуждается в слабости! Я понимал лишь, что хочу отдать ей все, чем обладаю, и было больно сознавать, что я обладаю столь малым.

— Я люблю тебя, детка, — сказал я ей.

На глаза Лулу навернулись слезы.

— Я тоже тебя люблю, — прошептала она. — Теперь я это знаю.

— Ой, послушай, — сказал я, — послушай, давай поженимся.

— Как же?… — голосом, полным безнадежности, произнесла она.

— Послушай, это же несложно. Уедем отсюда. Бросим все. Бросим кино. Может, ты устроишься играть на сцене, а я найду чем заняться. Клянусь, найду.

Лулу заплакала.

— Это невозможно, Серджиус, — сказала она.

— Возможно. Ты ненавидишь кино. Ты сама мне говорила.