Юрек Бекер - Дети Бронштейна

— Уверенность стоила нам кучу денег, — заметил он. Разумеется, отец и Ротштейн взяли на себя по трети расходов, но пил с надзирателем он один.

Закончив рассказ, Кварт опрокинул две рюмки подряд. А мне подвинул бутылку с томатным соком и один из грязных стаканов, которые стояли на столе. От отца я знал, что десять лет назад, пока Кварт с оркестром был в турне, от него ушла жена с двумя дочерьми. Потом его долго не выпускали на гастроли за границу, предполагая, что он может последовать за семьей. Время от времени ему приходили письма из Израиля, и тогда, по словам отца, с ним несколько дней разговаривать было невозможно. Я часто представлял себе ту минуту, когда он вернулся из поездки, открыл дверь и обнаружил квартиру пустой.

Спросил у него, каким он видит финал истории с похищением. Ведь они, с одной стороны, жаждут наказания для надзирателя, с другой — только при условии безнаказанности могут его выпустить, как я теперь понял. Значит, количество вариантов весьма ограничено.

— По телефону ты просил не более получаса, — сказал Кварт.

— Но ведь так ничего и не выяснилось!

— А что нам выяснять? — мягко возразил он. — Конец у этого дела будет, не сомневайся. И еще позволь один совет: тебе следует решить, с кем ты. Как только ты примешь решение, многие вопросы отпадут сами собой.

Положил мне руку на плечо, вывел в коридор. Прежде я встречался с ним лишь в присутствии отца, не в том ли причина, что он вдруг стал совсем другим? Пришлось снова зайти в его комнату, там осталась моя куртка. Пока я одевался, он вновь выставил пюпитр на середину комнаты, показывая тем самым, что не потратит более ни секунды.

— Вы сейчас хотите еще репетировать?

— Что значит — хочу? — удивился он. — Я рядовой солдат музыкального фронта. Мне приходится работать больше, чем ты думаешь.

Прощаясь, он долго держал мою руку, смотрел в глаза. Он победитель, это ясно, а я потерпел позорное поражение. Мне, рядовому солдату жизненного фронта, не удалось одержать победу над безумством.

На лестнице мне повстречалась Ванда, которая возвращалась домой и спросила мимоходом, как насчет моего пробела в истории музыки. Сначала я вообще не понял, что она имеет в виду.

***

До университета с его студентками еще четыре месяца. Познакомлюсь с какой-нибудь в первый же день, это уж точно, времени терять не стану. Только глаза закрою, так и вижу: нежнейшая из девушек, а груди тяжелые, и я утопаю меж них… Мне скоро двадцать, это разрывает и давит, и что уж тут поделать, Боже ты мой. Условия, в которых я вынужден существовать, нормальными никак не назовешь.

Поехал на трамвае в свой старый район, просто так. Пора мне снова понемногу привыкать к жизни в городе. Весь прошлый год я, как кошка, только и гулял вокруг своего дома.

Мы с Мартой собирались сегодня днем поискать подарок для Хуго Лепшица. Но за завтраком я спросил, когда мне выходить, и тут-то выяснилось, что у Марты нет времени. Я разозлился: голос ее звучал сочувственно, словно ей очень горько отказывать в исполнении заветного моего желания. Я ответил, дескать, мне жаль ужасно, возможности провести с ней день я радовался несказанно, а она смотрела на меня, высоко подняв брови.

В трамвае тоже полно девушек, все так и просятся на осмотр. Напротив платье в зеленую полоску, белые коленки раздвинуты на ширину ладони. Только я на них засмотрелся, как коленки сдвинулись, будто готовясь отразить атаку. Лицо — это потом, я шарю взглядом по всему полу, как свинья в поисках трюфелей.

Останавливаюсь на двух высоких каблуках: нога на ногу, один упирается в пол, другой нависает. Медленно, выше, синие брюки, нет им конца, потом иллюстрированный журнал и лакированные красные ноготки. Пялюсь прямо на журнал, чтобы не пропустить своего счастья, но страница переворачивается, а желанный взгляд в мою сторону так и не брошен, и мне уже наскучило ждать. Значит, лицо с коленками, ни на день не старше пятнадцати лет, и ничего такого, что пробудило бы у меня желание снова закрыть глаза. Рядом мать, а кто ж еще, вон как они соприкасаются плечами. Надо было сразу поглядеть в ту сторону, волосы уложены валиком, как у служанок в фильмах про империю или у Розы Люксембург. Поверх облегающей майки рубашка, расстегнутая до самого пупка. На меня не смотрит. Проехали вместе уже пять остановок, а она ноль внимания, хотя между нами почти нет свободного пространства. Оттого, наверное, что моя мама умерла так рано, при виде женщин от тридцати до сорока я сразу разеваю рот. Им бы только пальцем поманить, но пока ни одна не додумалась.

Чем ближе к моему старому району, тем больше незнакомых названий. Исчезли улица Книпроде, улица Браунсбергер, и Алленштейнер, и Липпенер, стоило мне уехать, как они нашли себе дельце — переименовывать улицы. На указателях теперь значатся улицы Артура Беккера, Ганса Отто, Лизелотты Герман, Кетэ Нидеркирхнер, я не только вижу их из окна, проезжая мимо, я читал об этом в газете. На расстоянии я не очень-то переживал, зато теперь испытываю некоторое сочувствие к переименованным улицам. Представим, я живу в переулке Кирхберг, а он в один прекрасный день вдруг становится улицей Антона Мюллера! Я бы почувствовал себя вынужденным переселенцем, и совершенно не важно, кто таков Антон Мюллер. Вот если буду писать завещание, обязательно укажу, чтобы моим именем улицы не называли.

Мать с дочерью собираются выходить. Первое впечатление меня не обмануло, девочка просто в воздухе растаяла, а мать продвигается к выходу как истинная королева. Даже через окно мне не удалось привлечь ее взгляд. Такого возраста была моя мама, когда я родился, или чуть постарше, и как, должно быть, не хватает ее отцу. Дочь через плечо вглядывается в меня, никак не поймет, что нашел в ее матери столь молодой человек.

Пока мы с Мартой еще любили друг друга, я никогда не думал, что она состоит из отдельных частей тела, а сейчас только на них и глазею. Сквозь газету, поверх мужского плеча, в оконном отражении ищу попки, грудки, губки. При мысли, что какой-нибудь приметливый пассажир может распознать этот взгляд, меня берет страх. Трамвай заполнился, я уступил место какому-то человеку, и тот удивленно усмехнулся, потому что был немногим старше меня. А я хочу стоять, хочу спиной повернуться к вагону, полному женских бедер и темных подмышек. Прохожу в самый конец, смотрю на дорогу, бегущую внизу, надо продержаться еще пять остановок.

Но тут мало отвернуться, тут надо заткнуть уши, чтобы не слышать всех этих непристойных и порочных шумов за спиной. Ну и трамвай мне попался, шепотки и шуршание не смолкают, жаркое дыхание касается шеи. А стоит обернуться, и все они как по команде примут невинный вид, прикидываясь нормальными людьми.