Юрек Бекер - Дети Бронштейна

— Ну ты и психованный, — произнес он.

Потом осмотрел свои ладони, встал под душ, ведь из всех душей непрестанно хлестала вода, и смыл кровь.

Один из парней с силой вывернул мне руку. Я сказал ему, мол, хватит уже, и он действительно ослабил хватку. А мой прыщавый подошел поближе, он отмылся дочиста, осталась только кровавая полоска усов, которым он не позволял разрастаться, то и дело вытирая верхнюю губу.

Кто-то спросил:

— А что вообще случилось?

Я ответил:

— Боюсь, пока вы будете меня держать, он опять расхрабрится.

Прыщавый возмутился:

— Для этого им не надо тебя держать!

Физрук Зоваде и еще кто-то незнакомый поспешно вошли в душевую, и старшеклассники отпустили меня. Кто-то перекрыл воду, а прыщавый стал докладывать учителям о том, что, по его мнению, тут произошло. Я разобрал только первые слова, потому что покинул окутанное паром помещение и вернулся в зал. Отчего я не пошел к кабинкам одеваться, сам не знаю. Услышал только, как Зоваде строго позвал меня по фамилии, и был таков.

В зале стояла необычная тишина. Пловцы, сосредоточившись на предстоящем экзамене, с серьезным видом стояли или сидели вокруг. Каждый, казалось, хотел сберечь силы и не расходовать движения понапрасну, так что бассейн был пуст. Я прыгнул в воду и подумал: зачем я вообще избил этого парня? Как я дошел до того, что обычный трепач может лишить меня самообладания? Мысль о симптоме того самого заболевания, которое у моей сестры зашло столь далеко, всерьез меня обеспокоила. Правда, до сих пор я никому не давал в морду, даже если на меня самого нападали, так ведь это может означать, что инкубационный период болезни длится долгие годы.

Прыгнул я не в большой бассейн, а в лягушатник, он тоже был пуст. Зоваде не стал меня ловить в воде, он залез на бортик и подзывал меня жестами. Я сделал вид, будто его не замечаю, хотя это было невозможно; описав мягкую дугу, я вынырнул у противоположного края. Но он, немедленно оказавшись там же, наклонился ко мне. Два секундомера, висевшие у него на шее, болтались теперь меж его ног, прямо перед моими глазами. Зоваде спросил:

— Что с тобой такое?

Отвечать ему смысла не было, тем более я и сам мало что понимал. Несколько лет назад я на уроке гимнастики свалился с турника, Зоваде успел меня поймать и сломал при этом мизинец, а со мной ничего не случилось. Понятно, ему следовало разобраться в этой истории, и любой другой учитель тоже бы так поступил. Я пожал плечами и сделал серьезное лицо, пусть не думает, что мне все равно.

— Ты действительно без всякой причины разбил ему нос?

— А он что, сломан?

— Вроде бы нет. Но к твоему делу это отношения не имеет.

Тогда я сказал:

— Причина у меня была.

— Он говорит, что указал тебе на табличку, и все.

— Неправда. Он сделал это трижды.

— Да что ты говоришь!

— Вы бы видели при этом его глаза.

— Его глаза?

Зоваде уперся руками в колени, будто собираясь выпрямиться, фыркнул со всей мочи и принял негодующий вид:

— По-моему, у тебя крыша съехала! По какому праву ты лезешь в драку, если тебе не нравится чей-то взгляд?

Именно к этому выводу пришел и я в своих размышлениях, поэтому не видел смысла спорить для порядка. Так и ответил:

— Ни по какому.

— Ладно, не стоит из этого раздувать историю, — сказал Зоваде, вставая. — Его зовут Норберт Вальтке, запомни. Вернешься в душевую и извинишься. Он примет извинения, на этом дело закончено.

— А плавки мне снять, когда я буду извиняться?

— Ничего смешного я в этом не вижу, — отрезал Зоваде и удалился.

Я вылез из воды и направился в душевую. Зоваде, стоя на мостике у старта, разговаривал со школьниками, готовыми к заплыву, и поглядывал на меня. «Вероятно, — подумал я, — мы сегодня видимся с ним последний раз в жизни». А во рту горькая пилюля, которую придется проглотить.

Предположим, меня бы избили, и зачем мне тогда извинения? Зоваде преследовал меня взглядом полицейского. Он убежден, что мой проступок можно искупить липовыми извинениями. Может, мне еще прижать к груди этого блевотного парня?

В душевой тем временем появились и мои одноклассники. Кто-то задал мне пустяковый вопрос, из чего я заключил, что о происшествии еще никто ничего не узнал. Пока я шел сквозь пар к Норберту Вальтке, он повернулся ко мне спиной: пусть, дескать, поищет. С мытьем под душем он давно уже закончил и стоял там только ради того, чтобы меня простить.

Я встал под соседний душ, покрутил краны и, выждав несколько долгих секунд, наконец поинтересовался:

— У тебя найдется минутка времени?

— Для чего? — ответил он, вроде как совсем не понимая, о чем речь.

Половина лица красная, половина белая, а посередине распухший нос. Глядя на него, я не испытывал удовлетворения, наоборот, мне было неприятно.

— Ну, это дело… — заговорил я. — В смысле, как я себя повел. Это неправильно.

— Я тоже так считаю, — подтвердил он.

— Мне очень жаль, — продолжал я. — Надеюсь, ты примешь извинения.

Из-под душа напротив один из его друзей, здоровый такой парень, крикнул:

— Все в порядке, Норберт?

— Да, да! — выпалил он в ответ, отмахнувшись. Затем принялся меня разглядывать, словно желая проверить, заслуживаю ли я снисхождения. Эту проверку я тоже выдержал, а он подытожил: — Ладно, забыли. Но ты в другой раз будь поосторожнее.

Выпендреж в его словах мне опять не понравился, поэтому я сказал:

— Значит, будем ждать другого раза.

Выключив душ, я встряхнулся, как пес, и направился в раздевалку под внимательными взглядами со всех сторон. Прыщавый последовал за мной, но вроде бы не с дурными намерениями, просто он шел туда же. По дороге я распустил завязку на плавках, а Норберт Вальтке держал свои плавки в руках, выжимая их на ходу.

Возле дверцы с номером семьдесят один я остановился и нащупал ключ, спрятанный в щели между шкафчиками. Норберт Вальтке прошел мимо, я-то думал, что избавился от него с концами, ан нет. Приостановившись в нескольких шагах от меня, он обернулся и произнес:

— Знал бы я, в чем дело, так не стал бы к тебе приставать.

— Что ты имеешь в виду? — удивился я.

— Ну, не стал бы указывать тебе на табличку.

— Что ты имеешь в виду под словами «знал бы я, в чем дело»?

Он улыбнулся: меня, мол, на кривой козе не объедешь! И ушел, сказав напоследок:

— Давай, будь здоров.

Я смотрел ему в спину, покрытую прыщами еще хуже лица, пока он не скрылся в проходе.

А когда вытирался, понял смысл его слов. Я буквально услышал, каким образом учитель Зоваде заставил его сменить гнев на милость: «Да, ты прав, табличка вообще-то для всех, и для него тоже. Но в этом деле есть и другой аспект, конечно, ты не мог об этом знать, а именно: Ганс — еврей. Тут много щепетильных вопросов, о которых наш брат и ведать не ведает. Надеюсь, ты меня понял». Наверное, так оно и было, поскольку все прочие объяснения не годятся. Я спокойненько двенадцать лет ходил в школу, со мной обращались так, что у меня и подозрений никаких не возникало, а на последнем уроке плавания — на тебе. Сгоряча я чуть было не рванул обратно в зал, но что тут скажешь учителю Зоваде?