Персиваль Эверетт - Глиф

– А ты ничего, хоть размер и подкачал.

От этого полковник прекратил все маневры и сел.

– Что такое, милый? – спросила женщина.

– Он далеко. Мой ребенок далеко, и я должен его найти.

Трое детей стояли и обсуждали, как определить, что из их достижений – заслуга родителей.

Один сказал:

– Я черчу круг и подбрасываю свои достижения в воздух. Что приземлится вне круга – то родителей.

Другой сказал:

– Я черчу круг и подбрасываю свои достижения в воздух. Что приземлится внутри круга – то родителей.

Третий улыбнулся и сказал:

– Я не черчу кругов. Я подбрасываю свои достижения в воздух. Там они и остаются.

Отец Чакон был полный человек. Он встретил нас в дверях своей миссии. Воротник сжимал красную шею; макушка облысела, но над маленькими ушами и позади них оставались волосы. У него были толстые руки с короткими пальцами, при разговоре он то и дело облизывал губы. Он говорил о себе в третьем лице и беспрестанно улыбался.

– Входите, дети мои, входите. У отца Чакона всегда найдется для вас время. Почему вы так взволнованы? Расскажите отцу Чакону.

– У нас ребенок, – ответила Розенда, посадив меня к себе на колени. – У нас появился мальчик.

– Отец Чакон видит. Какой красивый малыш.

– Это не наш малыш, – вставил Маурисио.

Отец Чакон взглянул на него.

Розенда потянулась вверх и взяла мужа за руку.

– Маурисио освободил его из тюрьмы. Мы зовем его Пепе.

Чакон подошел к окну и посмотрел через двор на дорогу.

Здесь, в собственном анализе своей же работы, если нечто вообще может быть анализом себя, я могу структурировать означающее (в данном случае это не я, а сам текст) и, продвигаясь по тексту, последовательно анализировать его: материальный текст состоит из частей и подчастей, лексий [244]и подлексий, разделы у меня обозначены заглавными буквами, а подразделы заголовками, а в них еще бывают пронумерованные части, и так вплоть до предложений, до слов, до букв, того, что можно назвать единицей чтения (если больше нечем заняться). Является ли деление произвольным, а вместе с ним и смысл, и в таком случае верно ли, что нет никаких подразумеваемых значений, кроме заданных неразделенным означающим, которое представляет только очевидные проблемы?

Если позволите, я бы назвал себя полноценной системой чтения. Смысл у меня полностью самотождествен, и я имею в виду лишь то, что хочу иметь в виду, а все прочие возможные смыслы рассматриваются и отсеиваются из материального целого. Я утверждаю, что никакое другое прочтение, кроме задуманного мной, невозможно, и игнорирую любую интерпретацию за пределами своей задачи. Искать этот смысл – значит служить моей системе и работать в ней. Это мой язык, и только мой, мои единицы, мои элементы, моя игра. Однако…

Поцелуй не удался, рот Лоры был недостаточно мягок, а губы не раскрылись. Она так и стояла у себя на кухне, прислонившись спиной к холодильнику; Инфлято оторвался от нее, попятился, глядя в окно, и врезался в плиту.

– Я тебе что-нибудь привезу из Остина, – сказал он.

– Очень мило, – ответила Лора. Она одернула короткую юбку.

– Я вот что подумал. Не хочешь поехать со мной? Посмотреть окрестности, может быть, отдохнуть немного?

– Наверно, нет, Дуглас. Мне надо дописать ту работу Тиболду плюс проверить сочинения студентов.

– Угу.

– Надеюсь, все пройдет удачно, – сказала она.

– Угу.

Инфлято повернулся и шагнул к двери.

– Может, позвоню, когда вернусь.

Лора встала на пороге кухни и проводила его глазами.

Инфлято открыл дверь и вышел из квартиры. Пройдя через коридор, он спустился по лестнице, посторонившись, чтобы уступить дорогу другому.

– Здравствуйте, Таунсенд.

– Добрый день, Ролан.

Я сидел на горшке, а Розенда смотрела. Печальная сцена, однако я привык к таким унижениям. Игнорируя женщину, я закрыл глаза и стал размышлять о матери. Вообще-то я размышлял о Лакане, таково было мое обыкновение за этим занятием. В тот момент я обдумывал его подтверждение Эдипова комплекса по Фрейду. Я, как ребенок мужского пола, должен нераздельно отождествлять себя с матерью и ее желаниями, стараясь компенсировать недостающее в ней, – эта идея по меньшей мере бесила, но следующее из этого мое самоотождествление с фаллосом как объектом желаний моей матери и, соответственно, представление себя как простого стирания – нет, от этого у меня все внутри переворачивалось. И так умственные упражнения над Лаканом упрощали задачу испражнения.

– Вот умница, – сказала Розенда. – Смотри, какая красивая какашечка в горшочке. Ты большой мальчик. Я тобой очень горжусь.

Розенда отнесла меня обратно; Маурисио рассказывал отцу Чакону остаток истории. Когда я вернулся, священник посмотрел на меня с широкой улыбкой. Он взглянул на Розенду и сказал:

– Мы ведь не допустим, чтобы ребенка держали в тюрьме, правда?

– Так вы нам поможете? – спросила Розенда.

– Конечно, отец Чакон поможет. – Он протянул руку и положил мясистую ладонь мне на голову. – Уложите-ка вы малыша Пепе у отца Чакона в комнате, пусть отдохнет, – сказал он. – Отец Чакон принесет нам еды.

В спальне я рассмотрел стены, надеясь узнать что-нибудь о толстом священнике. Там висело распятие, что меня не удивило. Большие святцы, с фотографией лиловых бородатых ирисов над днями месяца. И два наброска – мальчики в униформе, коих я, читав отцовские старые номера «Мальчишеской жизни», [245]определил как скаутов-волчат.

– Еще одну, – сказал Дуглас бармену. – Ты понимаешь женщин, Чарли?

– Фил меня зовут.

– Да. Женщин. – Дуглас покачал головой. – Ты бывал в Техасе?

Фил вытер стойку бара и отложил тряпку:

– Был один раз в Хьюстоне.

– А в Остине?

– Никогда. Говорят, хорошее место. Жарко там, наверно, как в аду.

– Я еду туда на собеседование. Может, и насовсем. А моя жена остается. – Дуглас проглотил пригоршню попкорна и обернулся к двери; кто-то вышел, впустив свет.

– И такое случается.

– Да. У тебя дети есть? – спросил Дуглас.

– Нет.

– У меня был один. Его похитили.

– Да ну. – Бармен наклонился и облокотился о стойку.

– Честно. Украла одна дебилка-мозгоправка, а потом его и у нее выкрали. Диковато, а? Мне он не очень нравился.

– Да что ты?

– Моя жена художница. Налей еще.

– Шел бы ты домой, – сказал бармен.

– Ты не слушаешь, да?

В комнату вошел отец Чакон. Я лежал на кровати и даже не думал спать, а он направился ко мне, говоря:

– Малыш Пепе, бедный малыш Пепе. Какое счастье, что добрые католики Маурисио и Розенда нашли тебя и спасли от дьяволов мира. Посадить ребенка в тюрьму – это зло. – Толстяк сел на край кровати. – Но здесь, под этой крышей тебе ничто не грозит. Это дом Бога, здесь тебе ничто не грозит. – Он положил руку мне на ногу, через ткань штанов я ощутил тепло. – Какое-то время ты будешь жить здесь. Возможно, отец Чакон даже предложит Маурисио и Розенде оставить тебя здесь с отцом Чаконом, где ты сможешь не бояться внешних сил, сил за стенами этого прибежища. – Он кивнул и потрепал меня по ноге. – Отец Чакон станет твоим хранителем. А когда Маурисио и Розенда найдут место, они за тобой вернутся. Ты красивый мальчик, Пепе. Отцу Чакону Пепе очень нравится. – Священник встал, подошел к дальней стене и поправил картинку со скаутами. – А теперь спи, Пепе.