Персиваль Эверетт - Глиф

Полковник Билл вел, а Фердинанд, высунувшись из окна, свистел и кричал женщинам на улице.

– Эй, красотка! – вопил он. – Хочешь пару босоножек от «Джоан amp;Дэвид» на трехдюймовом каблуке? – Женщины его игнорировали, он рухнул обратно на сиденье, уставился перед собой в ветровое стекло. – Ужасно соскучился по дому.

– Я как-то был на Филиппинах. Убил кучу народу и отчалил.

– Я тоже. По крайней мере что касается убийств. – Маркоc [261]посмотрел на новую группу женщин за окном, но кричать им не стал. – Так ты расскажешь, чего ищешь? Ты знаешь, у меня повсюду есть уши. Надо быть в курсе, кто чем занимается.

– Я ищу ребенка, – сказал полковник Билл.

– Ребенка?

– Весьма необычного ребенка. Темнокожего ребенка. Больше ничего сказать не могу.

– Ребенок. Подумать только. – Маркое открыл хромированную фляжку и сделал глоток. – Хочешь?

Полковник Билл помотал головой.

– Ты знал, что у моей жены три с лишним тысячи пар туфель? – Маркое снова отпил из фляжки.

– Что-то такое слышал.

– Нехорошо получается с этими туфлями. Все знают про ее туфли. «У тебя всего две ноги, – сказал я ей. – Зачем тебе столько туфель?» Знаешь, что она ответила?

– Что?

– Сказала заткнуться, а потом надела сапоги от Гуччи и дала мне под зад.

Прячась там, в священных стенах дома Господня, я думал: знают ли тигры, что они полосатые кошки, считают ли ослы друг друга упрямыми, встречается ли в языке нехватка смысла? Я думал: может быть, смысл есть полоски на словах – и удивлялся, как это слова всегда стираются, но никогда не исчезают. Я думал: где открывается окно смысла и что было на его месте раньше, несмысл? бессмыслица? нон-дизъюнкция? [262]бездействие? Ребенок в укромном углу скучал.

Новое утро проталкивало свет сквозь безвкусные витражи в большой комнате, где теперь собралась вся толпа священников. Маурисио и Розенда сидели на дальней скамье с монашками. Священники уже почти приступили к какой-то церемонии очищения, но тут постучали в дверь.

Отец Чакон открыл – вошли пара мужчин и женщина. На мужчинах были кепки с надписью «ЧАДО». На женщине – ярко-красное платье, волосы распущены самым контролируемым образом, какой только можно представить. Мужчины держали в руках большие футляры и катушки кабеля. Женщина не держала ничего. Она сказала:

– Я Дженни Дженсон из «ЧАДО», надеюсь, вы не забыли, что сегодня за день.

Ее тон был дружелюбен, на грани шутки.

– Сегодня? – переспросил отец Чакон.

– О господи, – сказала Дженни Дженсон, – вы забыли. – Она посмотрела на свою бригаду, затем снова на священника. – Сегодня то самое число, отец. То число, когда распускаются миссионерские бородатые ирисы.

– Ах да, – ответил отец Чакон. – Сейчас, сейчас.

– Мы начнем устанавливать оборудование, – сказала Дженни Дженсон. – И если можно, поскорее, сейчас хороший свет, но, похоже, собираются тучи.

– Одну минуточку, – ответил отец Чакон и захлопнул дверь.

Я успел услышать, как Дженни Дженсон сказала:

– И вправду забыл, с ума сойти.

Отец Чакон повернулся и прислонился к двери:

– Какой кошмар. Сегодня Цветение ирисов, а я совсем запамятовал. Вот он, дьявол. – Он покачал головой и посмотрел на остальных священников. – Давайте в порядке важности. Надо обеспечить условия репортерам. Так что сейчас мы выйдем, благословим эти проклятые цветы и затащим эту ебаную бригаду в дом.

Монашки разинули рты.

– Я извиняюсь, сестры, – сказал Чакон. – Итак. Вы готовы, О'Бриад? О'Бет? О'Нет?

Остальные священники кивнули.

– Ну хорошо. Все на улицу. В одиночку здесь оставаться опасно.

Чакон окинул взглядом стены, зацепив и меня. Я посмотрел, как они друг за другом вышли на свет божий. Потом вернулся к началу коридора, открыл дверцу и из шкафа снова попал в комнату священника, которую при поисках перевернули вверх дном.

Клайд, друг Ma, по ее просьбе засунул пенис ей в вагину и двигал туда-сюда. Фактически это была вагина моей матери, но я не сохранил нежных воспоминаний о ней и, разумеется, не интересовался, что или кого мать решит туда засунуть. Предполагаю, имелся какой-то благотворный результат, хотя, когда она делала то же самое с моим отцом, я наблюдал противоположное. Она попросила и сделала это потому, что хотела ласки, которую отец давно уже не мог предоставить. И, как ни печально, я тоже был не очень-то способен на мягкость, даже до похищения. Я удовольствовался мыслью, что этот недостаток есть следствие моего чрезмерно развитого интеллекта, хотя не считал, что интеллект здесь логически необходим – только достаточен, – и отрицал всякое предположение, что моя неприветливость есть врожденная черта характера. После Ma крепко обняла этого человека, но ничего ему не шепнула, лишь стиснула и помолилась за меня.

Моя мать не верила ни в какого бога, но я знал, что она, где бы ни была, молится о моем благополучии и счастливом избавлении. Интересно, на самом ли деле она создавала бога молитвой, делала его реальным, а если реальным для нее, то и реальным для всех, реальным, каким бог должен быть по определению. У меня не было табачной банки, чтобы подбросить ее повыше и крикнуть: «Онтологическое доказательство верно», [263]но в любом случае я знал, что мое настойчивое желание увидеть единорога не порождает стадо где бы то ни было. Еще я думал над метафоричностью бога: идея бога – это как Бог, абсолютный Другой, бесконечность и несократимая инаковость. Я представлял свою мать своеобразным богом, не творцом жизни, но одной из двух скобок, левой или правой, которая обещает смысл либо после, либо до, отрицает пространственную внешнюю сторону в самом языке. Я с тоской думал о попытке матери приобщить меня к ее собственным постулатам а смысле в мире, несмотря на отсутствие очевидного значения в языке, вопреки недостатку приобщенности вообще в ее личном опыте. Помню, однажды, когда мне было всего несколько дней, она прониклась ко мне доверием и сказала, что жизнь пуста и бессмысленна, что-то вроде того. И добавила: «Извини». В своих картинах, особенно после моего исчезновения, она пыталась представить анатомию горя, не из-за моей утраты, а из-за ее.

Утром Ma попросила Клайда уйти. Он ее не злил. Не раздражал. Не мешал. Она не любила его. Она была рада, что они переспали. Он стал тем, чем никогда не был отец, он выражал не доблесть, а теплоту, и все же это не отвечало ни на один из мучивших ее вопросов.

БАРТ: Тем не менее можно усомниться, что моя версия нашего полового контакта совпадет с твоим изложением, хотя бы из-за формы, мягко говоря компрометирующей, а возможно, и по сути. Дискретность, нестабильность и неудовлетворенность не могут избежать борьбы за свой смысл с орбитами непрерывности, стабильности и удовлетворения. Итак, вот тебе приглашение к отрицанию, интеграции, поиску границ концептуальной мысли и логического тождества и всеобъемлющего разрушения разума. Ты уверена, что у тебя не было оргазма?