Персиваль Эверетт - Глиф

По пути из больницы родители заехали в ресторан и в неловком молчании принялись за еду. На меня они смотрели редко, и то лишь на секунду, с полуосознанными улыбками. Они долго критиковали посредственную кухню, а потом мать сказала:

– Не нравится мне эта доктор Штайммель. Я ей не доверяю.

Инфлято пожал плечами:

– Немножко перенервничал человек, наверно.

– Немножко перенервничал? По-моему, слишком уж близко к сердцу она все приняла – и это врач, который должен сохранять объективность!

– Никто не объективен, – сказал Инфлято.

– Ты меня понял. – Теперь Ma уже вскипела и потому задержалась на мне больше секунды. – Ты меня понял, правда, Ральф?

Я кивнул. И жестом попросил бумаги. Ma принялась рыться в сумочке, глаза Инфлято нервно забегали.

– Ради бога, Ева, – сказал он. – Вдруг кто увидит?

– Плевать, – ответила Ma. Она положила передо мной блокнот и ручку. Я написал:

Я больше не хочу в больницу.

Ma прочла и передала мои слова Инфлято.

– Не волнуйся, милый, туда мы тебя не повезем.

– Может, куда-нибудь еще, – ответил Инфлято. – Ева, надо разобраться, найти к нему подход.

– «Он» сидит с нами. Он вроде не заразный, Дуглас.

– Откуда нам знать?

Мое тельце затряслось от хохота. Я написал:

Отец надеется, что я все-таки заразный.

Ma прочитала и рассмеялась.

Инфлято схватил блокнот и заглянул в него.

– Очень весело. Некуда мозги девать, сосунок?

Я быстро настрочил:

Ну вот, ты ревнуешь: твоя жена уделяет мне слишком много внимания.

Он отнял у меня блокнот, прочел и закусил губу.

– Вот тебе и «вот». Тобой надо специально заниматься. Я не хочу, чтобы ты вырос каким-нибудь перекошенным. Малолетним преступником или еще хуже.

Постструктуралист дутый.

Вот тутон перепугался. Проглотил вилку картофельного салата и отвел глаза. Я не гордился тем, что так задел его, но диалог был мне интересен как первый настоящий конфликт. Я, конечно, забавлялся со Штайммель и смотрел, как она теряет самообладание, но за столиком с отцом у меня и правда случился приступ гнева. За тем столом я открыл в себе злорадную жилку.

Атомы ли, монады ли, слова – вещи состоят из меньших вещей, а меньшие из еще меньших, и в какой-то степени мое постижение мира зависит от понимания составляющих. Но мои какашки есть мои какашки, для меня в Калифорнии, для толстой австралийки в Мельбурне, для инженера в Нигерии, для ловца жемчуга в Океании. И хотя Инфлято мог утверждать обратное, мои результаты у психолога ограничивались конечным числом прочтений. Он, по своему философскому обыкновению, настаивал бы на бесчисленном множестве интерпретаций, но, как это бывает с большинством теорий, на практике все не так гладко. Локк [107]мог бы целый день твердить, что материального мира не существует, но в тот же вечер уступил бы дорогу конной повозке.

Бесчисленное множество прочтений, как же. Разумеется, если читать мои фразы задом наперед или выдергивать из текста наобум, получатся те фрагменты, которые хотелось бы видеть определенным индивидам. Я имею право читать так. Но не читаю – так же, как не начинаю путь к холодильнику с середины и серединой не заканчиваю. Даже когда, прочитав половину романа, я возвращаюсь к первым строкам первой главы, я читаю начало. Я бы постоянно бегал к холодильнику, если б мог. Иногда мне хотелось бы есть сильнее обычного. Иногда я доставал бы бутылку молока, иногда персиковое пюре. Но все же от своего столика я ходил бы к холодильнику. Даже если бы я шел туда подставить лицо холодному воздуху, это был бы поход к холодильнику. В жизни б я не пошел туда увидеть слона.

ДЖ.Э. МУР: [108]Представь, что мы персонажи твоей новеллы «Сарразин» [109]и ты знаешь правду о Ла Замбинелле, а я нет. Когда он входит в комнату, одно ли и то же мы видим?

БАЛЬЗАК: Ты хочешь сказать, я знаю, что Ла Замбинелла – переодетый в женщину кастрат, а ты не знаешь.

ДЖ.Э. МУР: Именно.

БАЛЬЗАК: Ну мы же оба видим Ла Замбинеллу.

ДЖ.Э. МУР: Но одного ли Ла Замбинеллу мы видим?

БАЛЬЗАК: Мы видим ее женственность, ее статус, ее одежду, и я представляю ее как некое Сидение. Ты об этом спрашиваешь?

ДЖ.Э. МУР: Не совсем. Ты видишь мужчину в женском платье. Я вижу женщину.

БАЛЬЗАК: Но мы оба видим Ла Замбинеллу.

ДЖ.Э. МУР: Но ты видишь намного больше, чем я.

БАЛЬЗАК: Я больше знаю и, возможно, понимаю больше. Я могу найти и осмыслить недоступную тебе иронию, но я вижу ту же Ла Замбинеллу, что и ты.

ДЖ.Э. МУР: Но как, если ты смотришь своими глазами, а я своими?

БАЛЬЗАК: Это другой вопрос.

Истории родителей я знаю по фотографиям. Сейчас жизнь матери я представляю себе получше, однако большинство людей склонно обсуждать прошлое лишь с теми, кто, в их понимании, не только имел сходный опыт, но и готов проявить сочувствие. Фотографий много; одни из детства, на других – ухаживание и свадьба, а посередине почти ничего.

1) Матери восемь, если я не ошибся в подсчетах, она сидит на веранде со своим братом Тоби, судя по ушам, и они разглядывают кота у Тоби на коленях.

– Кот умирает, – сказал Тоби.

– Нет, – ответила Ева.

– Папа говорит, он совсем больной.

Ева поднялась со своего места рядом с Тоби и подошла к краю веранды:

– Наверно, будет снег.

– Коту плохо, Ева.

– Надеюсь, завтра уроки отменят.

Тоби поставил кота туда, где сидела Ева, подошел и встал у нее за спиной.

– Сестренка, мне жалко твоего кота. Я отнесу его обратно, хорошо?

– Может, утром снеговика слепим.

Тоби положил руку ей на плечо.

– Конечно.

2) Инфлято четырнадцать, он стоит на заднем плане, позади отца, который позирует с толстяком в енотовой шапке. Инфлято держит чехол странной формы, похоже, слишком тяжелый.

– Я ослеп, – сказал отец Дугласа, снова заливая себе в рот пиво из бутылки.

– Да, вспышка у тебя неслабая, – сказал толстяк тощему дылде, который выкручивал из «Брауни» [111]сгоревшую лампочку.

– Ну что, ребята, готовы к бою? – спросил толстяк. – А ты, Дуги? Будешь в команде со своим предком?

Дуглас хотел отдать чехол отцу.

– Нет, я останусь дома. Я не очень люблю боулинг.