Джон Краули - Эгипет

Так схоласты продолжили и развили прием риториков, который упоминали Цицерон и Квинтиллиан; и к тому времени, как брат Джордано заносил в память внутреннее устройство церкви Святого Доминика, даже ее бесконечно многочисленных деталей и мест не хватало, чтобы вместить все то, что ему предстояло запомнить. Патристика, богословские наставления, summulae logicales, жития святых, содержание компендиумов, энциклопедий и бестиариев, одна и та же басня за тысячей разных масок — монашеская страсть к собиранию, рассечению, делению и умножению смыслов заполняла храмы памяти до отказа, так же, как настоящие, каменные соборы были заполнены горгульями, святыми, страстями Господними, мозаиками, купелями и картинами Страшного суда.

Рос объем заучиваемого наизусть — и способы заучивания тоже ширились, усложнялись и множились. Брат Джордано заносил в память все новые правила запоминания. Он легко освоил систему для запоминания не только значений и мыслей, но и самих слов в тексте путем подстановки на их место других слов: так что мысленный образ города (Roma) напоминал говорящему непременно затем упомянуть о любви (amor). Более того, существовали способы запоминания не только слов, а даже букв в словах присвоением каждой из них картинки, некоего вещественного подобия, так что слово Nola составлялось в воображении ноланца из арки, мельничного жернова, мотыги и циркуля, а слово indivisibilitate — из целого чердака, набитого всяким хламом. Джордано не составило труда освоить этот прием, он даже сочинил свой собственный алфавит из птиц, А — anser (гусь), В — bubo (сова), и так далее, и тренировался до тех пор, пока фраза In principo erat Verbum [129]по его команде не вспархивала и не усаживалась ему на плечи. Единственная трудность была в том, чтобы выбросить то, что он однажды определил куда-то, и очистить церковь Святого Доминика Великого от птиц, мотыг, лопат, лестниц, аллегорических фигур со змеями вместо языков, размахивающих руками капитанов, якорей, мечей, святых и животных.

«Допустимо ли, когда свободного места уже больше не осталось, мысленно привязать удаленные места к используемым?»

«Да, брат Иорданус, если делать это подобающим образом. Ты должен вообразить линию, проходящую с запада на восток, вдоль которой разместить воображаемые башни как новые места для запоминания. Башен можно строить сколь угодно много, менять расположение, поворачивать так и этак их фасад, persursum, deorsum, anteorsum, dextrorsum, sinistrorsum…» [130]

Руки брата-наставника крутили и переворачивали воображаемую башню.

«Да, — сказал Джордано. — Я понял».

«Однако, — поднял палец брат-наставник, — такие башни используются только для того, чтобы упражнять и укреплять память. Слышишь? Не используй их для запоминания. Слышишь, брат Иорданус?»

Но ряд воображаемых башен уже начал строиться, протянувшись на запад от дверей монастыря Св. Доминика: они были очень похожи на те ноланские, что брат Джордано помнил с детства. Каждый год в Ноле в честь святого Павлина, покровителя города, в его день все городские гильдии строили и выставляли высокие башни из деревянных реек и парусины, так называемые гульи, многоэтажные строения с балконами и шпилями, с окнами и прочими большими и малыми отверстиями, в которых показывались сцены из жития святого, или страсти Господни, или романтические картины, или что-нибудь из жизни Девы Марии. Они были раскрашены внутри и снаружи, украшены херувимами, звездами, розами, знаками зодиака, гербами, надписями, крестами и четками, собаками и кошками. В день святого Павлина гульи показывали городу, а самое удивительное было потом — каждую из них поднимали тридцать юных силачей и несли по украшенным многолюдным улицам, и не просто несли, а еще и заставляли их плясать на площади пред церковью. Кряхтя и подбадривая друг друга молодецким уханьем, несшие их парни заставляли башни кланяться, поворачиваться, кружиться под музыку и танцевать друг с другом среди плясавших вокруг них людей; а сценки и все их разношерстное содержимое появлялось и исчезало в дверях и окнах с каждым поворотом и наклоном влево, вправо, per sursum, deorsum, anteorsum, dextrorsum, sinistrorsum.

И все-таки, думал он, глядя из окна своей кельи на узкую полоску вечернего неба, даже бесконечного ряда гулий, протяни его с востока на запад и поворачивай каждую как угодно, будет недостаточно, чтобы вместить все то, что он повидал и передумал за свою короткую жизнь, которая казалась ему бесконечно долгой, словно вовсе не имела начала. Не вместят они каждый листок, бросивший на него свою тень, каждую виноградину, которую он раздавил о свое небо, каждый камень, голос, звезду, пса, розу. Только поместив в память всю вселенную, распределив по ней целую вселенную образов, можно запомнить все вещи во вселенной.

«Допустимо ли пользоваться местами на небесах, я имею в виду знаки зодиака и фазы луны, для запоминания? И образы звезд для обозначения ими вещей?»

«Это недопустимо, брат Иорданус».

«Но Цицерон в своей „Второй риторике“ утверждает, что в древности…»

«Это недопустимо, брат Иорданус. Расширять и упражнять память с помощью различных выдумок — благое дело; однако тебе не следует искать помощи у звезд. Ты неправильно понял Цицерона, и звезды тоже понимаешь неправильно. А за свое но тебе придется долго стоять на коленях».

Наряду с наукой запечатления знаний в себе с помощью образов, которой славились доминиканцы, брат Джордано освоил и науку запечатления пером и чернилами; писал он убористым быстрым стенографическим почерком на монашеской латыни, не тронутой влиянием umanismo [131], латыни, изученной по книгам, которые ему давали читать. Он читал Альберта Великого и Святого Фому, великих ученых докторов своего ордена; он перекрыл свой внутренний храм, поделенный на неф и хор, собором Summa theologica святого Фомы, тоже поделенным на части и части частей. Через Фому он познакомился с тем, кого тот звал просто Философом, — с Аристотелем. Аристотель: груда засаленных манускриптов, многократно переписанных, с пометками и вставками на полях, непонятных от массы накопившихся мелких погрешностей.

Все вещи стремятся в свои надлежащие сферы. Тяжелое, как камни и земля, стремится к центру вселенной, который тяжелее всего прочего; легкое, подобно воздуху и огню, возносится ввысь, к тем сферам, кои являются наилегчайшими.

В основе всех сфер самая тяжелая — земля, за ней следует водная сфера, в нее снизу поднимается роса, а сверху выпадает дождь. Затем следуют сферы воздуха и огня, а за ними — сфера луны. Все изменения, всякое разложение и гниение, все рождения и смерти происходят в сферах элементов, ниже лунной сферы; области выше луны остаются неизменными. То, что не подвержено изменениям, более совершенно, чем то, что подвержено; планеты состоят из совершенного материала, не похожего на известные нам, и прикреплены к сферам из совершеннейшего хрусталя, которые, обращаясь, отмечают ход времени.