Сирилл Флейшман - Встречи у метро «Сен-Поль»

Жан Симпельберг, конечно, не был географом, но почитал научной истиной, что центр мира находится на меридиане, проходящем через метро «Сен-Поль». Ну, или чуть в стороне от улицы Сент-Антуан, через улицу Карон, где он и жил. Но уж никак не дальше. «Бастилия» — край света. «Шатле» — дикие джунгли.

На улице Карон он родился. Тут обосновались его родители, когда приехали из России, тут прожил всю жизнь он сам. И никогда, не считая войны, никуда не уезжал. Не только из Парижа, не только из Четвертого округа, но вообще больше чем на сто шагов вправо или влево, на север или на юг от своего дома на углу улицы Карон и площади Марше-Сент-Катрин не отдалялся.

Скажет, к примеру, Симпельберг жене:

— Схожу-ка я завтра в «Самаритен».

А она на него глаза вытаращит:

— Да ты в последний раз, как туда ходил, еле очухался. Что тебе там понадобилось?

— Шурупы, буфет починить.

— Шурупы? В такое время? В «Самаритен»? — спросит жена, и это прозвучит так устрашающе, что Симпельберг отложит экспедицию, — уж лучше подождать до конца сезона дождей.

— Ну, может, — робко предложит он, — послать сына консьержки? Он бы надел плащ, сходил и к вечеру вернулся, а?

— Да что ты! Рисковать здоровьем ребенка ради какого-то буфета!

И Симпельберг откажется от мысли покидать свою территорию. Но небольшую вылазку через границу все-таки предпримет — ввиду хозяйственной необходимости. Тайком от жены доберется до скобяной лавки чуть не в самом конце улицы Сент-Антуан. Раньше он ходил на работу в ателье на улице Тюренн, но, и выйдя на пенсию, иной раз отваживался как глава семьи на такие подвиги.

Симпельберг был не богатый и не нищий. И жил в своем квартале, как обычный мирный пенсионер в каком-нибудь спокойном городишке, где все идет своим чередом, подчиняясь смене времен года, только вместо вокзала тут была станция метро «Сен-Поль».

Дети Симпельберга переселились в далекие края, куда-то в Четырнадцатый или Пятнадцатый округ, где, говорят, тоже можно жить. В чем лично он, Симпельберг, очень сомневался. Хотя и не корил сыновей, за то что их понесло за тридевять земель — наверняка это невестки сбили их с толку.

Каждую пятницу по вечерам все собирались за семейным столом в доме предков на улице Карон.

Один сын, хозяин пригородного автосервиса, приезжал из своего захолустья с женой и двумя мальчуганами, другой, из Пятнадцатого округа, — вдвоем с супругой, оба медики, а незамужняя дочь со своим без пяти минут женихом — из университетского городка, с туманных берегов близ парка Монсури.

Симпельберг расспрашивал их о том, что нового во внешнем мире, и задавал неизменный вопрос:

— Когда ж вы наконец начнете жить по-человечески и переедете в нормальное место, на улицу Сент-Антуан или Тюренн?

А третье поколение Симпельбергов с улыбкой отвечало:

— Да нам и так хорошо. Сели в машину и приехали к вам. А не то автобусом или метро — всего двадцать минут дороги. Так что не беспокойтесь.

— Нам-то что! — говорил Симпельберг, глядя на жену, будто обращался только к ней. — Но статочное ли дело — жить так далеко? О детях бы подумали! Где еще в городе такой хороший воздух, как в сквере на площади Вогезов?

— На этой вашей площади Вогезов полно машин, не воздух, а отрава! — возражала невестка из Пятнадцатого округа. — Да и живут на ней нынче одни толстосумы да консьержки.

Симпельберг ударял кулаком по столу:

— Отрава? На площади Вогезов? Я что, похож на отравленного? Или на толстосума? А я, между прочим, все детство провел на площади Вогезов. В детский сад, в школу ходил на площади Вогезов!

— Что вы зациклились на своем квартале! Париж — огромный город. Радуйтесь, что мы к вам приезжаем каждую неделю. Могли бы, между прочим, жить в провинции или вообще за границей.

Симпельберг упрямо смотрел на жену:

— Ерунду какую-то несут. Разливай-ка суп, пока не остыл.

Мадам Симпельберг кивала:

— Пусть себе молодые живут, как хотят. Далеко так далеко. Что поделаешь, раз им нравится портить себе здоровье!

И со вздохом опускала половник в супницу.

Когда дети и внуки разъезжались каждый в свою глухомань, Симпельберг, выпив на ночь травяного чая, шел спать, раздумывая о суматошном деньке.

Он залезал в постель, где уже похрапывала жена, выключал лампу у изголовья, растягивался на мягком матрасе и в ту же минуту засыпал сладким сном.

Меж тем ангелы-хранители на небесах не смыкали глаз.

Те, что были приставлены к людям деятельным, героям и звездам, читали на экранах слежения: «Заурядные люди. Вмешательство не требуется».

А те, что опекали всех симпельбергов на белом свете, суетились вокруг приборов с надписью: «Внимание! Отчаянные головы — тщательно оберегать!»

Вопреки посулам организаторов вечера, никто не изъявлял желания купить книги Превермана и получить его автограф.

Все расходились сразу после его выступления. Один говорил: «Мне завтра рано вставать», другой: «Возьму почитать вашу книгу у брата» или еще что-нибудь в таком духе.

Преверман оставался один в опустевшем зале, перед заготовленными стопками альманаха идишской поэзии, который он издавал.

Только однажды подошел какой-то человек и спросил, можно ли купить один номер. Преверман был так поражен и обрадован, что подарил ему этот номер, а в кассу Литературного общества внес деньги из своего кармана. Но, едва выйдя на улицу, наткнулся на альманах, который валялся на тротуаре. Преверман вспыхнул, подобрал книжку и обнаружил, что из нее вырвано несколько страниц. А тот, кто это сделал, стирал бумажным комком снег со стекол своего автомобиля. Он заметил Превермана и имел хуцпа , наглость, приподнять шляпу и сказать:

— В кои-то веки ваш альманах пригодился для дела!

С тех пор Преверман стал на каждую встречу приносить с собой раскладной столик и под конец выступления продавать с него пластинки на идише и бутерброды с пикельфлейш . [2] Ветчина из говяжьей грудинки ( идиш ).

Устроители из разных культурных обществ, которые его приглашали, бывали озадачены торговлей снедью. Пластинки — еще куда ни шло, но бутерброды! И зря, зря они пожимали плечами, потому что музыка продавалась так же плохо, как альманахи, зато бутерброды с пикельфлейш шли нарасхват. Сам Преверман освоился очень быстро: ровно в десять тридцать, закончив лекцию, он как ни в чем не бывало становился за свой раскладной столик. Люди подходили, покупали бутерброды, беседовали за едой.

Скоро он совсем отказался от пластинок с песнями на свои стихи. Нестоящее дело: купит кто-нибудь одну штуку, да и то не всякий раз. А бутербродов с пикельфлейш можно и три десятка прихватить — разберут все без остатка.