Зиновий Зиник - Лорд и егерь

Многословно и с натугой (к лондонской разновидности английского надо было еще привыкнуть) он пускался в разнообразные объяснения и рассуждения насчет своих корней и почвы (британцы, как известно, большие доки в садоводстве), высказывал свое мнение об арабо-израильском конфликте («Арабы и евреи — сводные братья, вы понимаете? Таких никто не может помирить!»), или же о метафизических аспектах итальянской культуры («Италия — это пример того, как категория вечного покоя порождает категорию вечного движения: красота есть покой, но у итальянцев красота становится своеобразной формой бешенства»), или же, как, скажем, на праздновании Нового года в шотландском доме, начинал рассуждать о «зеркальных» подобиях культур: в данном случае — между Шотландией и Россией, поскольку обе литературы устремляли свой взор за границу — российская из-за авторитарного режима, а шотландская — из-за английского владычества. Его всякий раз выслушивали внимательно (эту форму вежливости и любопытства к этнической экзотике говорящего Феликс воспринимал как истинный диалог, хотя говорил, главным образом, он, и слишком громко при этом) и всегда, подымая рюмку, спрашивали: «Что русские говорят вместо нашего „Cheers“ [9] «Ваше здоровье» (тост) (англ.). ? „Do zvidanya“?»

Этот диалог повторялся в первую на этих островах новогоднюю ночь не раз (праздник как-никак был шотландский, и бокалы поднимались и опрокидывались без видимого перерыва — а с ними и комментарий Феликса), и Феликсу в какой-то момент даже показалось, что он прямо-таки блистает остроумием в этой дружной семье весельчаков, пока не заметил, что дальше этих остроумных рассуждений насчет того, кто как и под какой тост опрокидывает рюмки, разговор не двигается. Зато опрокидывание рюмок учащалось с каждым мгновением, а кульминация наступила после полуночи, когда гостей стали обносить янтарным виски-молт в серебряном тазу, откуда этот расплавленный янтарь разливали в бокалы серебряным же половником. Разливал виски, обходя гостей, сам хозяин дома, глава клана, в шотландской юбке и со спорраном-кошелем впереди на родительном месте, а при нем, при хозяине, в качестве слуг, тоже одетые в шотландские костюмы с маскарадной лихостью, дети хозяина дома — румяные, улыбчивые и голубоглазые, целый выводок, от двух до двадцати двух лет. Они носились вверх и вниз по лестницам громадного дома, из кухни в столовую и обратно, обслуживая, развлекая и направляя гостей с рвением и шармом боевых офицеров, участников этой восхитительной и захватывающей шотландской битвы — встречи Нового года (еще одна параллель между русскими и шотландцами, в отличие от англичан, справляющих с рвением и энтузиазмом лишь Рождество), где желудки гостей сражаются с семгой и виски, а ноги — с лихими взвизгами волынок и скрипок.

Отгремел в полночь шотландский сланживар и грянул любительский ансамбль — шотландские волынки, скрипки и трубы. Хозяйка дома — а с ней супруг, дети, челядь и гости — отплясывала шотландские восьмерки с грандиозной грацией, соперничающей лишь с грациозностью ее грандиозного тела. Все в доме, казалось, было для великанов — от меню до музыки. С лихостью этого празднества конкурировала, пожалуй, лишь Сильва, и уже через несколько минут за ее плясовыми восьмерками увивалось все семейство, и толпа гостей прихлопывала и притоптывала, превращая шотландскую плясовую в украинский гопак. Сильве все было позволено, потому что она — родственник из клана Мак-Лермонт, и, даже если ее па не всегда верны и не всегда по правилам, отплясывает она наш танец. Это, мелькнувшее в уме, слово «наш» вернуло Феликса на свое место. Сильва — шотландка. Она в шотландской семье. Она своя. А он — чужак. И чужаком навсегда останется. Ему и в голову не пришло, что это было шотландское семейство в английском городе Лондоне, что они здесь чувствовали себя чужаками в том же смысле, в каком Феликс чувствовал себя чужаком среди них. Они считали себя в Англии своего рода эмигрантами из Шотландии; оттого — шотландские юбки, волынки и спорраны. Как если бы он — русский в Англии, напялил бы на себя кирзовые сапоги и пустился отплясывать «казачка» вприсядку вокруг самовара. Он уже испытывал однажды это ощущение отверженного в толпе чужаков — много лет назад в своем собственном доме. И тогда Сильва танцевала под восхищенные взоры, а он глядел на нее со стороны со смешанным чувством зависти и горечи — как и под Новый год в шотландском доме. Впервые до него дошло, что некие страхи, обиды и предрассудки останутся в нем и с ним на всю жизнь вне зависимости от географии или политики.

В тот злополучный вечер отъезжанткой-эмигранткой (на «историческую родину», как тогда формулировалось в анкетах с просьбой о выездной визе на постоянное место жительства в Израиль) была разведенная жена Феликса — Людмила. Феликс же оставался в Москве, из принципиальных соображений продолжая, по его словам, «вопреки самому себе любить собственную участь».

Проводы, устроенные в их кооперативной квартире на Преображенке, были не первыми и не последними. По негласному обычаю тех лет эти проводы-поминки продолжались с момента получения визы и до отлета в мир иной: недоступность Запада, заграницы, приравнивала закордонный мир — к тому свету, а проводы — к похоронному бдению, поскольку уверенность, что на этом свете уже свидеться не придется, была несокрушимой. Приводило это к тому, что на подобных проводах, как на похоронах, появлялись совершенно неожиданные персонажи из прошлого — какие-то забытые однокашники, неведомые подруги, затерявшиеся в тенетах времен поклонники и давно опостылевшие любовники. В тот раз набилось человек сто совершенно незнакомых друг другу людей. Стояли вдоль стен опустошенной квартиры с рюмками в руках, группируясь своими компаниями или вокруг очередной бутылки водки, внесенной в дом. Она тут же выпивалась, а поскольку второй не было, каждая последующая бутылка казалась последней и поэтому тоже выпивалась поспешно и жадно. В результате напились довольно быстро и, разбившись на небольшие группки, сквозь которые не пробьешься, не наступив кому-нибудь на больную мозоль, перекрикивали друг друга, друг друга не слушая. Феликс, вынужденный, как хозяин дома, регулировать циркуляцию рюмок и закусок, то и дело оказывался зажатым в совершенно нелепом для него споре. В большой комнате незнакомые Феликсу, институтские, видимо, подруги Людмилы — явно из тех, кому в свое время удалось побывать в заграничных эмпиреях, — промывали косточки отсутствующим подругам и странам, куда их больше не пускали, причем заповедные страны путались с отвергнутыми подругами.

«А французы прямо в автобусе за задницу щиплют, готовы с тобой интимничать в публичном месте напропалую, но чтобы к себе домой привести — ни-ни! Даже любовницу свою, и то для этого дела ведут в гостиничный номер. А англичане — наоборот. У французов внутренняя жизнь на публике, а у англичан вся публичная жизнь — внутри». — «Она мне все уши прожужжала, причем с таким раздражением: все, мол, подонки, дерьмушники и вообще ничтожные, пустые люди. Ей, мол, надоело вращаться во всем этом дерьме. Вся эта, мол, грязь, вся эта, в общем, мразь. Я ей говорю: прости, пожалуйста, кто из нас в этой проруби болтается, я или ты? Если она про них так, что же она говорит им про меня, когда меня нет поблизости?» — «Французы в кафе сидят лицом к улице, друг к другу боком — не общаться друг с другом, а чтобы других посмотреть и себя показать. В то время как англичанин заберется в свою пивную с приятелем и вокруг себя никого не видит: там даже окна из непроницаемого стекла или вообще портьерами занавешены. А иногда вообще глухие стены без окон. Там внутренняя жизнь — как в России. В общественном месте англичанин хоть и вежлив, но сыч сычом. Зато уж если домой пригласит — ну прямо как родственник. Но я тебе скажу: после французского мыла я не могу снова польским мыться!»