Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

— Это великий человек.

Это я сказал, а они кивнули мне в ответ. В гостинице они проводили меня до двери номера. Они без слов пожали мне руку. Я снова сел за свой дневник. Теперь мне в самом деле было о чем писать! И я работал до самого восхода солнца, думая о самом величайшем человеке из всех живущих на земле, который совсем неподалеку от меня тоже не спит и трудится, на страже судеб всех людей!

Далее снова шел почерк Анны:

Когда я закончила читать, никто не проронил ни слова. Потом наконец Джордж заметил:

— Хороший и правдивый материал, хорошая канва.

Что могло означать все что угодно. Потом я сказала:

— Я помню, что и у меня была такая в точности фантазия, слово в слово, только в моем случае я заодно наметила политику для всей Европы.

Неожиданно все разразились каким-то неловким смехом, а Джордж сказал:

— Сначала я подумал, что это пародия — похоже, правда?

Кпайв сказал:

— Я помню, как я читал что-то в переводе с русского — вещь начала тридцатых, я думаю. Двое парней стоят на Красной площади, у них сломался трактор. Они не могут разобраться, какая именно произошла поломка. Как вдруг к ним приближается мужчина крепкого сложения. Он курит трубку. «Что случилось?» — спрашивает он. «В том-то и беда, товарищ, что мы не понимаем, что случилось». «Так вы не понимаете, да? Это нехорошо». Крепко сложенный мужчина указывает черенком трубки на какую-то часть механизма: «А об этом вы подумали?» Молодые люди делают попытку — мотор ревет, и трактор оживает. Они оборачиваются к незнакомцу, чтобы поблагодарить его, а он стоит и наблюдает за ними по-отечески, искорки пляшут в его глазах. Они понимают, что это — товарищ Сталин. Но он, отдав им честь, уже возобновил свой одинокий путь к Кремлю, через всю Красную площадь, один.

Мы все снова засмеялись, а Джордж сказал:

— Вот это были деньки, что бы вы там ни говорили. Ну, пойду-ка я домой.

Когда мы расходились, в воздухе звенела враждебность: мы были друг другу неприятны, и мы это понимали.

Именно Патриция Брент, редактор, предложила Элле съездить на недельку в Париж. Поскольку предложение исходило от Патриции, первым инстинктивным желанием Эллы было немедленно от поездки отказаться.

— Мы не должны им позволять выбивать нас надолго из седла, — сказала Патриция; под «ними» подразумевались мужчины.

Короче говоря, Патриции не терпелось записать Эллу в клуб брошенных женщин; в этом чувствовались не только забота, но и личное удовлетворение. Элла сказала, что, по ее мнению, поездка в Париж — это пустая трата времени. Предлогом для поездки была встреча с редактором сходного с ними французского журнала и переговоры о покупке прав на публикацию в Британии некоего романа, из числа тех, что принято печатать в журналах с продолжением.

— Этот роман, сказала Элла, возможно, весьма подходящее чтение для домохозяек из Вожирара, но совсем неподходящее для домохозяек из Брикстона.

— Это бесплатный отпуск, — ответила Патриция, и сказала она это не без яда в голосе, потому что чувствовала, что Элла отвергает нечто большее, чем просто поездку в Париж.

Через несколько дней Элла передумала. Ей напомнили, что Пол ушел от нее больше года назад, а все, что она говорила, чувствовала, делала, она по-прежнему внутренне соотносила с ним. Она выстраивала свою жизнь так, что в самой ее сердцевине находился мужчина, который уже никогда к ней не вернется. Ей было необходимо освободиться. Это решение было принято умом, оно не подпитывалось силами ее души. Элла была вялой, безразличной, опустошенной. Казалось, уйдя от нее, Пол забрал с собой не только ее способность радоваться хоть чему-нибудь, но и ее волю. Она сказала, что поедет в Париж, как непослушный пациент, который наконец согласился принимать лекарство, но продолжает упорно твердить: «Конечно же, оно мне не поможет».

Был апрель; Париж, как всегда, был прелестен; и Элла сняла номер в скромном небольшом отеле на левом берегу Сены, том самом отеле, где она последний раз останавливалась два года назад, вместе с Полом. Она расположилась в номере, оставив место и для него. И только когда она себя на этом поймала, ей пришло в голову, что, может быть, ей вообще не стоило останавливаться здесь. Но ей было не по силам подыскивать себе какое-нибудь другое пристанище и туда переезжать, и она осталась. Было еще совсем не поздно. Из ее высоких окон открывался вид на Париж, оживлявшийся молодой зеленью деревьев и неспешно прогуливающимися горожанами. У Эллы ушел почти час на то, чтобы заставить себя выйти из номера и отправиться в ресторан перекусить. Она ела торопливо, постоянно чувствуя себя беззащитной и словно выставленной напоказ; когда она возвращалась домой, она преднамеренно внимательно рассматривала все, что попадалось ей на пути, чтобы ни с кем случайно не встретиться взглядом. Тем не менее пара мужчин весело ее окликнули, и оба раза у нее внутри все тревожно похолодело, и она ускорила свой шаг. Элла вошла в спальню и заперлась на ключ, словно спасаясь от какой-то опасности. Потом она села у окна и стала размышлять о том, что лет пять назад одинокий ужин доставил бы ей немало приятных минут и своей уединенностью, и открывавшейся возможностью с кем-нибудь познакомиться; а прогулка в одиночестве из ресторана домой была бы сущим наслаждением. И она бы, конечно, выпила чашечку кофе или стаканчик вина с кем-нибудь из окликавших ее мужчин. Так что же с ней случилось? Да, она действительно за время жизни с Полом приучила себя никогда не смотреть на мужчин, даже случайно, из-за его ревности; с ним она жила как под какой-то защитой, словно какая-нибудь латиноамериканка, никогда не покидающая своего дома. Но она-то считала, что она только внешне подстраивалась под его характер, чтобы избавить Пола от надуманных терзаний. Теперь же она поняла, что переменилось само глубинное устройство ее личности.

Какое-то время Элла так и сидела у окна в полной апатии, наблюдая, как сумерки опускаются на продолжающий цвести и в темноте город, и пытаясь себя уговорить выйти на прогулку, заставить себя разговаривать с людьми; она должна разрешить кому-нибудь с ней познакомиться и позволить себе немного пофлиртовать. Но она поняла, что она так же неспособна спуститься вниз по лестнице, сдать свой ключ портье и выйти на улицы города, как если бы она только что отсидела четыре года в тюрьме, в одиночной камере, а теперь ей вдруг сказали, что она свободна и должна немедленно выйти на улицу и вести себя как ни в чем не бывало. Она легла спать. Но заснуть не могла. Она, как всегда, убаюкала себя воспоминаниями о Поле. С тех пор как он ее оставил, Элле ни разу не удалось достичь вагинального оргазма; она могла пережить пронзительную ярость наружного оргазма, ее рука становилась рукой Пола, и, когда она занималась этим, она оплакивала утрату своей подлинной женской сути. После этого она засыпала: перевозбужденная, нервная, измученная, обманутая. Используя Пола таким образом, она все больше и больше сближалась с его «негативной» сущностью, с мужчиной, не верящим в себя. А тот мужчина, которым он был в реальности, отходил от нее все дальше и дальше. Ей делалось все труднее вспомнить тепло его глаз, добродушную насмешливость его голоса. С ней рядом спал призрак поражения; и на устах призрака, даже когда она, просыпаясь на мгновение, по привычке раскрывала объятия, чтобы он мог уткнуться лицом в ее грудь или чтобы она могла положить голову ему на плечо, играла едва заметная горькая, полная самоиронии усмешка. И все же, когда она его видела, во сне, он был всегда узнаваем, узнаваем в любом избираемом им для себя обличье, потому что его подлинный образ был теплым, он был воплощением спокойной мужественности. Того Пола, которого она любила, она сохранила в своих снах; наяву же для нее не осталось ничего, кроме боли, также принимавшей разные обличья.